Анна Гавальда - Ян
Мадлен и Мизия — их имена я узнал, знакомясь с инструкцией (?) к моему подарку — кое-как меня оседлали и безмолвно принялись слушать.
— Значит так, нажимаете на эту кнопку… Вот на этот маленький ротик… И когда загорается зеленый огонек, говорите свое имя. Или все, что хотите, кстати… Придумывайте, что ваш брелок скажет вам, если вы его позовете. Например: «Мизия! Найди меня!» или «Мадлен! Я здесь!», а потом снова нажимаете на ту же самую кнопку, и если вы теряете брелок, то вам достаточно просто хлопнуть в ладоши, и он станет повторять вам то, что вы записали. Удобно, правда?
— И что дальше?
— Дальше… уф… дальше, я не знаю… Дальше вам остается только попробовать самостоятельно! Пусть каждая из вас запишет на брелок, что хочет, вы поменяетесь брелоками и спрячете их как можно лучше, и выиграет та, которая первой найдет свой!
(Эй, а я отлично умею обращаться с детьми, ага? Черт, даже не ожидал от себя такого.)
— Выиграет что?
— Ремня, — прорычал их отец, — ремня получит, два здоровенных шлепка по заднице.
Мышата запищали и бросились спасаться.
Уже не помню как, переходя от одного к другому, мы дошли в разговоре до обсуждения бразильской мебели 50-х и 60-х годов, до Кальдаша, Тенрейро, Сержиу Родригеша[34] и прочих, тем временем Исаак (все обо всех знавший, со всеми знакомый, никогда не говоривший банальностей, а главное, и это особенно вдохновляло, никогда не говоривший о деньгах, спекуляциях, рекордных продажах, не рассказывавший всех этих хвастливых историй, которые вечно портят любой разговор об искусстве в целом и дизайне в частности) передавал мне стаканы и тарелки, а я неловко складывал их в посудомоечную машину, как вдруг из глубины коридора до нас залпами донеслось «Пукалка-писилка» и «Пукалка-какалка», гнусавый металлический голос становился все громче, громче, громче И ЕЩЕ ГРОМЧЕ, пока не заполонил всю квартиру.
Scato, allegro, crescendo, vivacissimo[35]!
Брелоки, по всей видимости, были запрятаны на совесть, а маленькие бестии слишком развеселились, чтобы утруждать себя поисками.
Они хлопали в ладоши, дожидались ответа и покатывались со смеху, аплодируя снова и снова завидному упорству своих азиатских попугайчиков, которые тут же им отвечали, с каждым разом все громче и громче.
Алис хохотала, потому что ее дочки оказались такими же глупыми, как она сама, Исаак безутешно качал головой, потому что он был безутешен, он, единственный сын, принесенный в жертву, удерживаемый в этом девчачьем мире, а я не верил своим ушам: откуда в столь невинных созданиях, таких крохотных, с такими хрустальными голосочками, берется столько смеха, причем такого оглушительного?
* * *Вопрос, останусь ли я с ними ужинать, даже не стоял. Точнее, мне его не задавали. Расстилая белую скатерть, Алис наклонилась в мою сторону (о-о-ох… звук прикосновения ее рук к льняной материи… вырез ее рубашки… и шелковистый покров ее лифчика… и… уф… ох, сердце мое… как же оно забилось…), и вот на эту самую скатерть Исаак поставил три тарелки с приборами, рассказывая мне о той Бразилии Оскара Нимейера[36], которую впервые увидел в 1976 году.
Он вспоминал собор, его размеры, акустику и явственное отсутствие там Бога, чересчур смущенного и затерянного в этом пространстве, искал хлеб, резал его, описывал Верховный суд и министров, спрашивал, ставить ли тарелки для супа, расстраивался, что я никогда не бывал на площади полковника Фабьена, предлагал меня туда сводить и доставал для меня чистую салфетку.
Я мог бы быть его сыном, раз уж все равно не был любовником его жены…
— Да вы устали, — неожиданно спохватился он. — А я вас тут достаю своими историями, да?
— Вовсе нет! Абсолютно не так! Совсем наоборот!
Я и правда тер глаза, но вовсе не потому, что хотел спать, а потому что хотел незаметно их утереть.
Не удалось.
К тому же, чем больше я их тер, тем сильнее у меня текли слезы.
Идиот.
Я шутил. Говорил, что это все от вина. Что у меня «морская» реакция на вино — соленая. Все дело в том, и это доказано, что пары гранита гложут душу, все дело в придорожных распятиях, в приношениях по обету, в сизигийных приливах… Знаменитая хандра Арморского побережья…
Конечно, никого я не обманывал. Просто я на тот момент окончательно разморозился и, заново обретя чувствительность, выдал излишки влаги, вот и все.
Ладно, ладно… Проехали. Поддался душевному порыву, с кем не бывает? Ох уж эта душа, этакий крохотный комочек где-то вот здесь… паразитка, которая вдруг всколыхнется, чтобы напомнить тебе, как мелко и мелочно ты живешь и как давно потерял себя в своих абсурдных и слишком больших для тебя мечтах. А те, с кем этого не бывает, просто смирились. Или даже лучше, куда лучше и удобнее: они никогда не чувствовали потребности оценить себя с точки зрения… ну, не знаю… просто оценить себя, посмотреть на себя со стороны. Как же я им завидовал, черт подери. И чем старше я становился, тем сильней мне казалось, что люди, они практически все такие, а вот со мной явно не все в порядке. Что это я занимаюсь беспочвенным самокопанием.
Хотя мне это совсем не свойственно, я уверен. Я не люблю жаловаться. Я не был таким в детстве. Суть в том, что я не знаю, что происходит в моей жизни… И я говорю не о жизни вообще, а именно о своей собственной. Мой возраст, моя никому не нужная молодость, мой никого не впечатляющий диплом, моя идиотская работа, шестьдесят баллов Мелани, фальшь ее губ, чмокающих пустоту, мои родители… Родители, которым я уже не осмеливаюсь звонить, родители, больше не осмеливающиеся звонить мне, родители, которые раньше всегда были рядом, а теперь все, чем они могут меня одарить, это их ненавязчивость.
Это ужасно.
Отступление:
Однажды, когда я сопровождал свою бабушку Сен-Ке на могилу ее сына (старшего брата моей мамы, последнего в семье рыбака, промышлявшего в море), она сказала мне, что счастье узнают по звуку, с которым оно уходит. Мне было тогда лет десять-одиннадцать, и у меня только что стащили мой нож и такелажный ключ, так что ее слова попали прямо в точку.
Так вот, с любовью все наоборот. Любовь распознается по тому бардаку, с которым связано ее появление. Взять, к примеру, меня: стоило только какому-то милому, веселому и образованному человеку, соседу по подъезду, которого я едва знаю, поставить передо мной стакан, тарелку, вилку и нож, и вот я уже разваливаюсь на части.
Словно этот тип отыскал тайную брешь в моей броне, вбил в нее клинышек, а теперь с кувалдой в руке преспокойно прогуливается вокруг.
Любовь.
Неожиданно я понял Алис. Понял, почему она запаниковала тогда, в тот первый день в «Самаритэн», когда, подняв голову, она подумала, что потеряла его навсегда. Я понял, почему она бросилась бежать, как сумасшедшая, и пристала к нему прямо на улице.
