Татьяна Чекасина - Маленький парашютист
– Зале-зай! – скомандовала в трубку, а гостю: – Располагайся! Кофе соображу.
Он не увидел стульев и осторожно присел на эту красиво застеленную тахту. Пульс был, как после выброса, когда ещё не освоился, только вышвырнулся, осознав высоту. Сердце билось провально. Твердил про себя: «Главное – поговорить». Гуляя до шести часов под окнами редакции, думая о грустных глазах Ирины, о её натянутой улыбке, он воображал, что услышит искренние слова признания и в ответ обнимет её (дружески!) Дальше, по идее «дружба» кончится и начнётся главное: Ирина улыбнётся той, особенной, прекрасной улыбкой, глаза вспыхнут завораживающе… Как же ярко он видел это её лицо, эту улыбку! Сегодня «догадался»: нет той улыбки потому, что настроение плохое! Стало быть, произошло что-то с нею после их первой встречи, после знакомства ослепительного, когда в этом лице читались: счастье, радость, любовь…
Напоминание о родителях сбило его, ставшего не в меру впечатлительным. Сам сто раз говорил: «Привет родителям», но это не означало ещё, что они должны существовать на самом деле. Всё, что касалось Ирины Костюковой, Коля Пермяков стал воспринимать крайне серьезно. Пока она была на кухне, он осмелел: прекрасно, что ни матери, ни отца… Вбежала она с подносом, грохнула его на журнальный столик, села рядом, расставив ноги в брюках, закурила. Ему не нравились курящие женщины, и сам он не курил. Но Ирину, лишь подняв глаза от земли и распутав стропы, увидел бегущей с сигаретой (не загасила – познакомились). Докурив одну, зажгла другую. В редакции сидела с огоньком в пальцах, будто это был аккумулятор её жизненной энергии. Вслух не возражал, не время.
– Хм… Ирина! Я уже начал спрашивать… насчет… Настроение, говорю, у тебя, Иринушка, не того… Не весёлое что-то…
Она поперхнулась дымом. Кашляла безутешно. Он слегка похлопал её по спине, но она отмахнулась зажжённой сигареткой: мол, пустяки… Телефон встрял. За время их знакомства Пермяков невзлюбил эту принадлежность цивилизации. Сам не пользовался. Если срочно требовали в отряд, посылали дежурного постучать в окно. Так будили и других в их одноэтажном маленьком посёлке.
– Зале-зай!
Только её глаза устраивались во внимании на его лице, опять раздавался навязчивый треск, следовала та же команда. Сделалось ему куда грустней, чем когда услышал привет несуществующим родителям. Теперь звонили в дверь. Пришедшие мужчины вели себя развязно: хозяйку хлопали по плечу, называли «старухой», «коллегой» и… «крошкой». На кухне кто-то (не Ирина уже) варил кофе. Кто-то дергал дверцу шкафа, доставая с полок посуду. Привычно расселись, кто где.
– Знакомьтесь, ребята…
«Ребята» были куда старше Пермякова, но и Ирины. Впрочем, о её возрасте не спрашивал, казалась молодой. Она быстро и складно рассказала о нём, о парашютисте, прочитав, кажется, наизусть тот самый газетный очерк, написанный ею и напечатанный на видном месте газеты с портретиком героя в углу полосы. Гости слушали. Лица их выражали весёлость. Пермяков не раз сталкивался с восхищением собственной персоной, а потому поглядел снисходительно на этих «престарелых» людей (им, наверняка, было под сорок). Самому старшему даже и полтинник можно было дать. Его звали Никодимом. Одет он был в серую тройку, накрахмаленную сорочку. Лицо, контрастно наглаженной одежде, выглядело мятым. Под маленькими, вертикально посаженными глазками слоились мешки. В движениях Никодима не хватало устойчивости. Когда он поднялся с дивана, руки расставил для равновесия. Работал он каким-то химиком.
Второй, по фамилии Рыбин (имя не называлось), в противоположность Никодиму был одет в войлочный свитер. В таком лохматом одеянии он казался огромным и сильным, но спортсмен Николай Пермяков отметил, что мощь Рыбина фиктивна, она – жировая запущенность. Лицо этого тюфяка пряталось в таком количестве волос, что глаза выглядывали, как из стога. Оказался он каким-то «философом».
Третьего парашютист видел в редакции, он работал «в другом отделе». Забегая в комнату к Ирине, этот тип не замечал сидевшего за ненужным столом Пермякова, уныло ломавшего скрепки. Он болтал с хозяйкой кабинета на их газетческие темы. Звали его почему-то Петровичем. Внешность у Петровича была непримечательной, зато язык – не попадись. Николай его побаивался, и всякий раз ждал, чтоб его поскорее унесло. Петрович расположился на полу, скрестив на ковре ноги по-турецки, глядя на Ирину, которая лежала на диване за спиной Коли Пермякова (к его огорчению), по-прежнему отвечая на звонки, но уже не говоря своё «залезай». Жить она не могла без телефона.
Когда ей приходилось разговаривать со своими абонентами, то она словно выбывала из компании, и они общались сами по себе. Разговор, ею поставленный на рельсы, катился… Продолжали обсуждать особенную, трудную работу парашютиста. Тема для Пермякова неновая, но почему-то на сей раз в обычном, вроде, разговоре почудилось ему что-то странное, будто его понесло по гладкой незнакомой дороге с плохими тормозами: вроде легко, приятно, а вдруг яма или поворот…
– Вы не испытываете страха? – удивлялся Никодим.
Пермякову часто задавали этот вопрос, и он привычно рассказал о малой вероятности несчастного случая.
– Присутствие духа, оно в этом деле играет главную роль?
– Да, это – профессиональное качество.
– Но вы, простите, так молоды…
– Я – самый старший в отряде.
– Есть профессии только молодых, – согласился Никодим, – каскадёры, акробаты… А как вам удаётся побеждать страх? Вы при этом о чём-нибудь думаете?
– Думаю… Наверное…
– Я тебе скажу, о чём он думает, – Петрович даже не взглянул на Пермякова, будто тот был не человеком, а предметом, который они решили тут изучить. – Ни о чём он не думает. Именно ни о чём. В этом и заключается так называемая профессиональная трудность. Вот ты не можешь, и Рыбин не может, и я не могу, а этот юный мальчик может ни о чём не думать!
Коля Пермяков не обрадовался, что его при любимой женщине, будто довеском к похвале, обозвали «юным», да ещё «мальчиком».
– Почему? – возмутился он. – Я думаю…
– О чем? – напористо, как на каком-то перекрёстном допросе, спросил Петрович и цепким смущающим взглядом посмотрел в глаза.
Пермяков ответил, путаясь:
– Я… представляю, когда что сделаю, движения, направление ветра… И как оно выйдет… Я думаю, о чём надо!
– Ясно! Не утомляйтесь, молодой человек! – бесстрастно прервал Петрович. – Это не значит думать.
У парашютиста горели уши, будто за них выдрали.
– Я дома думаю, – сказал Николай еле слышно, словно моля о пощаде.
– Ха! – подхватил Петрович. – Он дома думает! Ты слышала, старуха? Дома он, видите ли, думает! – засмеялся. Зубы у него были частично металлические, улыбка от этого казалась просто железной.
– Погоди, Петрович, – мягко возразил франтоватый Никодим, повернувшись негнущимся корпусом к Пермякову: – Может быть, у вас есть другая работа, такая, на которой вам пришлось бы думать?
У Пермякова мелькнула мысль, что здесь, в этой небольшой комнате, его разыгрывают, лезут в душу, хотят в ней что-то перетряхнуть и переставить. То, уже привычное самодовольство, которое он испытывал всегда в компании, где знали о его профессии, исчезло. Эти люди не очень-то восхищались им, скорей, – наоборот. А Ирина? Ради неё он говорил с ними, ради неё сидел под этими словно бы пронизывающими глазами Петровича.
– Другой работы у меня нет, – сказал он, впервые сожалея, что это так.
– А хобби? – спросил Рыбин жалостливо, и то, что этот толстяк его пожалел, показалось особенно обидным Пермякову.
– Зимой – лыжи, слаломом занимаюсь. – Пояснил нехотя. – Ну, ещё… плаванье, ныряю с вышки.
– Это всё физические занятия. А умственные у вас есть? Книги читаете?
– Я, я читал в школе…
– Ясно. Может, в шахматы играете?
– Не-ет…
– Но тогда, может, в шашки? В «уголки»?..
– Иногда в карты с ребятами, в «дурака», если нелётная погода, – упавшим голосом, сильно побледнев, сказал Николай, и ему стало дурно от страха…
Тут послышался смех. За его спиной. Это смеялась Ирина. Дальше о нём… забыли. Они говорили между собой. Некоторые слова он не понимал. Слова эти стучались в сознание, не находя ни малейшего отклика, оставляя лишь некий звуковой след: «объективное и субъективное» (это ещё куда ни шло!), «духовный вакуум», «страх и трепет» (слова знакомые, но по смыслу непонятно), «суицид и астральный выход» (полная хренота). Жизнь и смерть… Они говорили так, будто постоянно думали обо всём об этом. Причём, такой разговор, видимо, возникал между ними и раньше не раз, а потому казался без начала и бесконечным.
