Вячеслав Морочко - Под крылом мотылька
– Имеешь в виду наш первый этаж?
– При чем здесь этаж!? В самой жизни мы занимаем устойчивый «полуподвал».
– Философствуем? – улыбнулась Ольга Сергеевна.
А тем временем «Конец сна» приближался. «Мотылек» относился к спавшим, как мать относится к детям, с которыми придется расстаться. Он был хозяином снов, и спавшие, как малые дети, обращались к нему, называя придуманными именами. Фантазии их были лишь искаженными бликами Истины. Они умоляли помиловать, благословить, пожалеть, пощадить что-то дать или что-нибудь не допустить. И он «миловал», «благословлял» и «давал» или не «допускал», помогая лишь тем, кто просил за других: таково условие СНА. Помогал он и тем, кто его не просил, а надеялся лишь на себя: такие, как неназойливые и достойные люди больше других заслуживали ЕГО помощи… Только скоро все равно все это кончится.
20.
После отъезда Ирины, малыш остался единственным утешением в доме. Приятно было смотреть, как к нему возвращаются силы. Одно наслаждение было гладить котенка, трогать нежные ушки, пропускать через пальцы веер хвоста. Это маленькое, по природе своей, независимое создание, исполненное доверия к людям, целиком полагалось на них. Любо было видеть, как оно носится, задрав хвост, или, гоняясь за белыми бабочками на пустыре, выпрыгивает из некошенных трав.
В подвале встретили малыша, как новое молодое лицо. Котенок и сам ощущал себя заново рожденным. А память хранила столько разных событий, что казалось, в единственной жизни им просто не уместиться. Зимой он боялся злых «псов усталости». Теперь, когда вечерами Кошко отправлялись гулять, малыш притворялся, что незаметно крадется за ними, на самом же деле – только чуть-чуть провожал, довольный, что видит их вместе. Хозяева прятались от Леопольда в кустах и прыскали со смеху, точно дети, не зная причины. А он забирался под зачехленный «Москвич», откуда, как из-под кресла, были видны только ноги людей, и радовался, что пока еще – все хорошо.
В подвале многое переменилось: не было больше ни миленькой кошечки, ни Полосатика, ни злого сатрапа. Избранный круг распался. Боевые коты разбрелись кто куда. Чумка произвела настоющую революцию, и кошки привыкали к свободе.
Общительный по натуре малыш тянулся к подобным себе, и хозяева уже несколько раз отпускали котенка на ночь. А утром он садился напротив окна, и, чуть-чуть склонив голову на бок, без слов говорил: «Я тут. Все в порядке!»
– Иди скорей, маленький, я открою тебе! – причетала Ольга Сергеевна.
Началась пора жизни, исполненная предчувствий неизъяснимого счастья. Леопольд не задумывался, что с ним творится, полагая, что только такою и может быть жизнь, что только для этого и существуют на свете кошки и люди.
– Не плохо устроились. – Игорь Борисович полушутя упрекал Леопольда, как представителя всего животного царства. – Вы можете целиком положиться на отлаженные бездною лет инстинкты, в то время, как человек должен мучаться от осознания недолговечности бытия, не понимая, что ему делать с полученным впопыхах «историческим взглядом на жизнь».
Действительно, малышу было легче: теперь он увидел мир сквозь «незамутненную призму» неизбежного счастья, а возрождение после болезни было похоже на непрерывное восхождение к свету.
21.
Одним вечерком Кошко отдыхали перед домом на лавочке, а Леопольд то устраивался между ними, то спрыгивал, затевая игру с такими же, как он сорванцами. Прислушиваясь к доносившимся из палисадника звукам, Игорь Борисович отмечал про себя, что в кошачьих воплях, даже если это крики любви, игры и азарта, неизменно присутствует что-то трагическое. На горизонте ворочалась обошедшая город гроза. Начинали сгущаться сумерки. Было тепло, даже душно.
– Как ты думаешь, – спросила Ольга Сергеевна, – Лепушка помнит, что маленьким мы его часто наказывали?
– А как ты думаешь, – ответил вопросом Кошко, – помнит Ирина, что мы ее маленькой шлепали?
– Помнит, а как же! Поэтому злая такая.
– И вовсе она не злая. Она умная девочка. Просто ей трудно.
– Ты всегда ее защищаешь! – упрекнула Ольга Сергеевна.
Над белыми башнями плыла голубиная стая. Круг за кругом поднималась она все выше, парила и трепетала живым лоскутиком неба.
– Свободный полет – мечта юности, – думал Игорь Борисович. – Душа тянется к счастью, а уж коль не выпало личного – хоть прикоснуться к чужому, выпустив стаю, сопережить окрыленность свободой. Голуби развернулись, вытянулись тоненькой ниточкой и… растаяли в золоте уходящего дня.
В сумерках, окутавших заросли, вспыхивали зеленые черточки, и, малыш не выдерживал – то и дело срывался с места, летел стремглав в палисадник, а потом прибегал и усаживался между людьми, чтобы они могли прикоснуться к нему. Затихающий шум, гаснущий свет, почти неподвижный сгустившийся воздух – все казалось приготовлением к близкому чуду. Котенок не находил себе места. Его бросало то в дрожь, то в истому и он признавался в этом хозяину. Они уж давно привыкли беседовать, сами не замечая того.
– Люблю добрых, – беззвучно говорил Леопольд.
– Я тоже, – соглашался Кошко. – Но терпеть не могу наглых типов, которые пользуются добротою других.
– К сожалению, «эти типы» правы, – вздохнул Леопольд, – ибо добрым здесь… нечего делать. – Устремив глаза в небо, он с печалью добавил, – Но это уже… не имеет значения.
Он видел над головами людей бархат тени, похожей на гигантскую бабочку. Он углядел эту «бабочку» очень давно и давно перестал удивляться, что люди ее почему-то не замечают. Однако тень еще никогда не висела так низко. Леопольд глядел вверх, а хозяева думали, что он смотрит на них.
– Почему «не имеет значения»? – удивлялся Кошко.
– Да так… – уклончиво бросал котик и сигал в темноту… и опять прибегал.
– «Я и ты, мы с тобой – одной крови», – мямлил хозяин что-то из Киплинга.
– И «кровь» не имеет значения…
– У нас с тобой родственные души… – угадывал Игорь Борисович.
– Скорее, одна душа… на двоих, – подсказывал Леопольд.
– Возможно… – Хозяин давно отбросил менторский тон – с тех пор, как признал молчаливую тонкость кошачьей иронии, уловив в пушистом комочке свое новое, может быть, более совершенное «Я».
Наконец, Кошко встали. Леопольд подбежал, лег на землю и начал валяться в пыли. Этим он говорил, что ему хорошо, что не может вернуться домой, потому что «пришел его час».
– Лепушка, мы идем, – сказала хозяйка. Возле подъезда они оглянулись. Котенок, прощаясь, смотрел им в глаза, говоря: «Вы же видите, как мне тут славно»!
– Умница! – простонала Ольга Сергеевна. Он успел еще раз потереться о ноги хозяев, и, склонив на бок голову, молча просил: «Ну пожалуйста, вы уж… не обижайте друг друга»!
22.
МОТЫЛЕК возвращался к младенческим снам – к «изначалью», терял «пыльцу снов», ударяясь в незримую стену, рвал «крылья», бился в «окно» в исступленной надежде, что с «той стороны», наконец-то, заметят, откроют какую-то дверцу, впустив благодатную свежесть в «подвал сновидений». Ему было жалко всех спавших: блаженство обещано каждому, кто появился на свет… Но, однажды заснув, они не сумели проснуться: здесь в «воздухе» не хватало чего-то… А СЧАСТЬЕ струилось вокруг, в глубочайшие сны проникая толчками, аккордами, всплесками света, наплывом томлений, отчаянием… МОТЫЛЕК был бессилен помочь… Только изредка, самым чутким и добрым, он показывал вещие сны – мучительные очищающие, независимые от религий и «нерелигий», – покаянные сны искупления.
Эта ночь была душной. Прислушиваясь к дыханию Ольги Сергеевны, к ее стонам и вздохам, Игорь Борисович долго ворочался с боку на бок… а потом словно ухнул в иную разбитую жизнь, наспех склеенную из случайных осколков…
Снилась ВЕСНА ПЕРЕМЕН – «интересное время». Как будто в молчании возвели Вавилонскую Башню до неба и, вдруг… отказались молчать: говорили не слушая, не понимая друг друга, все разом, – на улицах, площадях городов, стульчаках туалетов, в парламентах… Шли словесные оргии. А от «чувства законной гордости» за особое неумение жить люди просто пьянели.
Кафедру, где работал Кошко, ликвидировали, а сам он не мог надивиться: «Какой ерундой занимался всю жизнь». Лишившись работы, Ольга Сергеевна убеждалась теперь, что ее Управление только мешало строительству. Всех кормила Ирина и, хотя говорила, что трудится в мастерской над панно, измочаленная кожа рук судомойки не могла никого обмануть.
То был сказочный СОН, открывавший «невиданные перспективы»… Но не каждому «было дано». А от «вкуса истинной правды» многих тошнило.
Жизнь вздорожала. Даже минтай превратился в роскошь. В отличии от людей Леопольд не умел обходиться надеждами и, предчувствуя близкий конец, стал дела свои делать там, где приспичит.
Игорь Борисович спал, грея сердце ладонью. Мозжило колено. Душили кошмары; бухали танки, горели дома, кто-то дико кричал, а Кошко зарывался в подушки и вздрагивал.
