Гай - Татлин!
В его запястьях и бедрах алмазно блестели заклепки, в его мучительных речах сверкали холодные слезы. Нам вспомнились скалы Мории, слепые кариатиды Эрехтеума, длинные ножи аркадских пастухов.
Марионетки висели на деревьях. Дедало! вопили старухи.
Мы видели Дэдалоса на внешней стене времени, подле меридиана — он шел встречь эфиру. Одно громадное крыло было снаружи времени, другое — внутри.
Это Дедало мы повесили на деревьях. Они со своим мальчишкой Икаро были аэропланами во дни еще до этих смердячих псов турков. Куклы эти в наших деревьях — Дедало и Икаро, ифриты, родня аисту и ястребу.
Где теперь Панаит Истрати и Никос Казанцакис — где теперь их цветастые балканские рубахи, их шалфейный чай, их одинокие глаза? Как произносили они Ленин, решительно рубя кулаком! У Казанцакиса на шее висела древнегреческая монетка, а Истрати заглянул во все уголки комнаты с башней, где за нагелями и рейками разных недостроенных моделей Летатлина виднелись гнезда с отложенными яйцами, веточки для растопки, банки с подсолнечными семечками.
Глаза их сини от того, что прозревают небо. Дедало — с большими яйцами, Икаро — с маленькими.
Илия и Минас сковали нам язык и взор скосили, но истину глаголем мы!
— Как мило и странно, сказал Казанцакис, что я приехал с Крита, где птицечеловек Дэдалос построил свою летательную машину, в Россию только для того, чтобы найти вас, товарищ Татлин, видящим снова все тот же архаический сон.
— Фантастический! добавил Истрати.
— Архаический, да, ответил Татлин, но это идея, к которой столетия многое прибавили. Большинство элементов было у да Винчи в руках. Он знал, что человек в летательной машине должен быть свободен от пояса вверх, чтобы балансировать, как в лодке, чтобы смещать свой центр тяжести и машины, когда она накреняется, повинуясь смене сопротивления воздуха.
Мне удалось дополнить да Винчи элегантным исследованием полета, проведенным гением Циолковским, который проанализировал три положения крыла птиц, летучих мышей и насекомых. Он также понял, что означает летать. Голубь, к примеру, находясь в воздухе, летит очень мало времени. Он очень усердно летит, чтобы оторваться от земли, и ему требуются энергичные движения крыла, чтобы оставаться в должном соотношении с воздушными потоками, а также нужно довольно сильно махать крыльями, когда он садится. Остальное же время он просто планирует. Ветер несет его в полете ровно столько, сколько он осознает свои преимущества.
Кровь птицы горяча, очень горяча, а это значит, что полет требует от птицы гораздо больше того, что способен выдержать человек. И кости птицы полы, почти невесомы.
Я всего лишь построил наиболее идеальную и бионическую модель птицы и вложил в нее человеческий разум и такую систему рычагов, с которой при соответствующей подготовке человек может научиться имитировать быстрые выплески энергии, необходимые для того, чтобы подняться в воздух, спуститься на землю и оставаться на лету, оседлав воздух.
Люди в аэропланах, изволите ли видеть, не летают. Они просто сидят в машине. Правда и то, что они — рулевые с изрядной реакцией и сноровкой. Однако, человек должен свои модели переводить обратно в первобытную реальность.
Я возвращаю приборную доску в ту голову, откуда она появилась, а мотор — в те легкие и сердце, моделью которых он служит.
Вы можете себе вообразить красоту молодых людей того первого поколения, которые оседлают Летатлин так же буднично, как сегодня ездят на мотоцикле.
— Постройте его, товарищ Татлин! Постройте его!
1953
Татлин поглаживал кольцо перьев на шее виандотки, сидевшей у него на коленях. За чаем он объяснял Виктору Шкловскому, что Велимир, бывало, говорил о политиках: все они безумны. Люди развиваются по спирали наверх, насколько им позволяют способности. Гения не интересует контроль за людьми при помощи такой вульгарности, как власть. Истинная власть — у художника. Интеллектуал может жаждать власти, если идеи его оказываются слабыми, но по большей части он удовольствуется жизнью в собственном уме.
— Сравнительно смышленые люди становятся дельцами, идут в армию, в университет. Неспособным остается либо апатично дрейфовать вслед за властью других, либо уходить в политику.
Он чувствовал, что наскучил Виктору, который все время поглядывал на связки нагелей, прислоненных к стенам и наваленных по углам, на скелет крыльев воздушного мотоцикла, на ящики с цыплятами.
Но это не имело значения. Они беседовали ради утешения беседой — чтобы заполнить неясный вакуум своего душевного подъема.
Старый тараканище подох.
Воздух в комнате провонялся щами, цыплячьим пометом — парочка цыплят как раз устроилась на постели, точно в прохладной пыли под подсолнухами на деревенском дворе — кислым сигаретным дымом.
— Это была революция Хлебникова, наша революция. А уже потом — Ленина, потом — Сталина.
«Некуда» Лескова в сливовом картонном переплете все было изгажено цыплятами.
Окно было грязным. Мария, монгольская бентамка с шелковистыми перышками, золотыми и коричневыми, вспрыгнула Татлину на колени. Он осмотрел ей клюв.
— У них был типун.
На березы внизу сыпался снег. За мешаниной облаков, вон там — Кремль.
Ровно и высоко, словно аист над украинскими хлебами, Летатлин поплывет в своем текучем полете. Аэронавт, чувствуя восходящий поток, будет в лирическом неистовстве нажимать на педали, приспосабливая свои долгие крылья к подъему, а затем, дыша точно лев в прыжке, заскользит по ветру под таким пологим углом, что мили зеленых хлебов заструятся под ним потоками.
Он видит деревеньку и прерывает орлиный размах, чтобы легко упасть на нее.
Семь лет он преподавал материалы и структуру в Инккуке, двадцать лет преподавал керамику в Москве. И вот он заслужил отдых и время на исследования. Он, конструктор величайшей башни в истории технологии, теперь жил в башне монастыря. Модели орнитоптера опирались на средневековые пилястры. Его цыплята гнездились в коробках с рисунками.
Под глазами у него набухли морщинистые мешки. Кожа под шеей висела складками. Руки тряслись.
Ему нравилось все это однообразие. Иногда он гулял в Саду Фридриха Энгельса, где старухи сидели около цинний в своих платках или, весной, — под громадными сережками соцветий.
Всё, бывало говорил Велимир, со временем изменяется на свою противоположность. Николай Романов был последним в Византии, но не последним в Гилее, среди степных монголов. А Бурлюк обычно в экстазе на несколько дюймов отрывал гитару от цилиндрического мяса своей ляжки, такой гладкой под черной балтийской тканью. Его нос — клин Монголии. Та музыка была личной, человеческой, богатой, как поэзия самого Хлебникова.
Он голодал, этот божественный Хлебников. Вот он разъезжает по Санкт–Петербургу на грузовике, провозглашая себя Президентом Земного Шара, а через месяц — уже умер. Ему посчастливилось не застать того, что они сделали с нашей поэзией. Это веселье парада, эти безудержные краски стали красными флагами, морем флагов, ветром малинового пламени, макового, багряного, кровавого, пунцового, их несли мимо гробницы Ленина гимнасты, нес Комсомол, Красная Армия несла, Коммунистическая Партия Украины, Коммунистическая Партия Литвы, Юные Пионеры.
Пятьдесят мальчишек неслись по улицам Кишинева с криками: Футуристы приехали! Кое–какие очаровательные пострелята орали: Футболисты приехали! Их наняли Бурлюк, Каменский и Маяковский.
Но мир получит воздушный велосипед, чтобы показать, что годы усилий были не напрасны. Если только человек станет механизированым в своем движении — это будет крушение духа. Удобство — чудище Европы и Америки, машине никогда не следовало делать человека небрежным и пассивным. Автомобиль снова стал экипажем для аристократов. Он же подарит человеку нового коня, Пегаса. Государство еще не поняло. Когда в 1930 году Королев сконструировал планёр «Красная Звезда», они сорвали на нем свой куш. Переписали учебники истории, мол, Ленин приказал всем советским аэронавтам следовать за Циолковским. Жуковский верил в Циолковского. Тухачевский верил в Циолковского. Туполев верил в Циолковского.
Он, Татлин, один был истинным последователем Циолковского. Они еще увидят.
Двоеверие, двоемыслие. Видишь это, а думаешь то. Зиновьева, Каменева, Смирнова — на Урал. Мандельштама — за Полярный Круг.
В кошмарном опустошении обратной стороны луны лежит кратер Циолковского, вечно глядя прочь от молочного сапфира земли — в черную пустоту и пламенеющие звезды пространства, пределы которого — те же, что и у времени.
На внешней стороне луны только два кратера носят имена — Циолковский и Жюль Верн. Третий, настолько огромный, что его, как в эпоху Возрождения, можно вообразить морем, назван в высочайшем стиле советского педантизма Mare Muscovensis[4]
