Андрей Столяров - После жизни
У Мизюни, впрочем, также было не очень. Казалось бы, собственная квартира (ладно, не собственная. однако – в полном распоряжении): большая комната, коридорчик, прихожая, кухонька в закутке, два окна, по-птичьи взирающих сверху на Ординарную улицу. Басков этого района совершенно не знал. Как-то так получилось, что никаких дел у него в этой части города ранее не было. То есть, проскакивал иногда, конечно, в основном по Кировскому проспекту – ныне Каменноостровскому, выходящему дальней своей перспективой куда-то на Острова. Но это уже совсем другая страна. А оказалось – садики, скрытые за домами, скопища низких строений, напоминающие детские, из песка. городки, Большой проспект, Малый проспект, как на Васильевском острове, две Пушкарские улицы, тоже – большая и малая, а поперек, будто именно здесь Петр намечал свои фантастические каналы, ряд узеньких улиц, таких, что две легковые машины уже не могли бы разъехаться. Почему-то, как на подбор, с областными названиями: Гатчинская, Ижорская, Ропшинская, Колпинская, Ораниенбаумская… Даже знаменитая улица Бармалеева, да-да, та самая, которая породила когда-то сказочный персонаж. Чуковский увидел название, и воображение заработало. Сквозные дворы, проходы, кое-где – лысый стародавний булыжник. А на Мизюнином доме – две острые башенки, крытые черепицей. Такая была, по-видимому, прихоть у архитектора.
Причем наличие мужа в квартире практически не ощущалось. То ли он в самом деле стал полностью виртуальным, даже память о нем перешла в какое-то новое измерение, то ли Мизюня проявила здесь такт – убрав с глаз все, что могло бы на него указать. Ни одной вещи, ни единой сколько-нибудь характерной приметы. Так он и остался для Баскова образом совершенно неосязаемым. И все равно Мизюня ни в коем случае не позволяла ему здесь ночевать. Не надо, умоляюще говорила она, прикладывая руки к груди. Не надо, не надо, не надо, пожалуйста… Басков, кстати, и сам не слишком стремился. Было в этом что-то такое, от чего его внутренне передергивало. И хотя оба раза, когда виртуальный жилец наведывался ненадолго к себе домой, то звонил из Москвы и о своем появлении обязательно предупреждал, но оставаться среди чужой тишины, среди вещей, наверное, тоже обладающих памятью, в чужом пространстве, которое занимаешь украдкой, было неловко и по коже иногда пробегал нервный холод. Не хотелось бы вляпаться в ситуацию «муж вернулся из командировки».
Поэтому в квартире Басков никогда не задерживался. И Мизюня тоже, заметно мучаясь и трепеща, никогда не пыталась его удерживать сверх необходимого. Иногда только жалобно говорила: Давай провожу тебя до метро?.. – одевалась тогда, заранее ежилась, провожала до «Петроградской». Там они целовались, в садике, где теперь – цветной балаганчик кафе, а потом Басков вновь провожал ее на Ординарную улицу. И при этом довольно часто снова поднимался наверх.
А ведь я ее до сих пор люблю, внезапно подумал он, дойдя до моста и поворачивая на Фонтанку. Любил, люблю и, наверное, буду любить до конца жизни. Хуже того, она меня тоже любит. И, наверное, тоже, как бы там ни было, будет любить и помнить до конца жизни.
Ничего из этого, оказывается, не закончилось.
Он только сейчас почувствовал снег, влетающий из ноябрьской пустоты в отвороты расстегнутой куртки.
В кафе он заказал сначала пятьдесят коньяка, потом передумал и, туповато взирая на расчерченную матовыми делениями мензурку, попросил девушку налить сто. Взял к этому бутылку «Боржоми», конфету, похожую на маленький гробик, упакованный в цветную фольгу. Еще что-нибудь? Пожалуй, достаточно… Посетителей здесь, к счастью, не было. Столик у забрызганного окна, сквозь пузырчатые разводы которого брезжила тень набережной, был свободен. Струилась из телевизора тихая музыка. На зеленых, как в милиции, стенах висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Брежнева. А в простенке между бутылками бара был распластан специально подсвеченный громадный плакат, где красноармеец с бешеными глазами, потрясая винтовкой, призывал всех на борьбу с Деникиным. Кафе, видимо, не случайно называлось «Агитка». Знамение времени: пыльная советская атрибутика используется как попса. Бог с ними, это уже никого не волнует.
Коньяк провалился внутрь жидким огнем. Светлая начинка в конфете оказалась неожиданно вязкой. Басков едва разодрал склеившиеся зубы… Что-то такое назревало уже давно. Еще год назад, как подземный пожар, начали расползаться какие-то странные слухи. Путч провалился в августе, полностью задавили, а Гайдара на должность премьера, ответственного за реформы, назначили лишь в октябре. Так вот, немного посмеиваясь, говорили, что сам все эти два месяца на радостях отмечал , не мог принять ни одного решения, связного слова из него было не выжать. А ведь могли бы начать на целых два месяца раньше. И, кстати, тогда же распустить Верховный Совет, назначить новые выборы. Не было бы потом этого изматывающего противостояния. А так – все, время упущено, выдохлось, оппозиция успела опомниться и консолидировать силы. Дальше, кстати, тоже как-то не вдохновляло. Рассказывали со смешком, что будто бы во время круиза то ли по Волге, то по Балтийскому морю, опять-таки не прочухавшись, скинул кого-то за борт. Не понравилось ему, видите ли, как посмотрели. Поплыл в Америке на интервью, нахрюкался и проспал встречу с премьер-министром Гренландии. Гасили потом скандал по дипломатическим каналам. Новости политики – президент Ельцин принял в Кремле. Вообще – что-то опереточное, шутовское: сдвинет перед мониторами брови, сделает значительное лицо, паузу выдержит такую, что у половины страны прервется дыхание, поднимет тяжелый кулак: наведу порядок, сам разберусь, понимаешь, головы отверну… И затем – пустота. Как будто на следующий день уже ничего не помнит. Никаких последствий. Значит, можно просто не обращать внимания.
Все ехало куда-то не в ту сторону. Давно ли, кажется, Хасбулатов, Руцкой и прочие деятели «первого демократического призыва» стояли вместе с Ельциным перед толпой на балконе Белого дома – держали броневой щит, чтобы прикрыть от снайперов. Глупость, конечно; от снайперов никакой щит бы не спас. Скорее – символ, знак братства, жест демократического единства. Какие слова тогда были сказаны! Какие были даны клятвы и обещания! А теперь, чуть больше года прошло, те же Хасбулатов с Руцким кипящими от ненависти голосами требуют отправить президента в отставку. Самое тогда модное словечко – «импичмент». Требуют переговоров, уступок, выборов, отмены выборов, переноса выборов. «Десять чемоданов компромата», которые угрожает представить в прокуратуру Руцкой. Тайные счета в банках, укрытие денег, вымогательство, незаконные сделки, подкуп, шантаж. Куда потом эти чемоданы делись? Сам Руцкой уже после ареста, после отсидки, после всей грязи, которую на него в свою очередь слили, как ни в чем не бывало победно стал губернатором, превратил, по слухам, в семейную кормушку всю область, еле-еле потом от него избавились. Мизюня, конечно, была права: те нисколько не лучше этих.
Что, что случилось с людьми? Как могли вчерашние друзья и соратники, спаянные общим порывом, превратиться в непримиримых врагов? Какой вирус их отравил? Это сейчас понятно, что в ненависти, в бреду и конвульсиях агонизировало недавнее прошлое. Поглощались дремучим небытием и первые, и вторые. В атмосфере удушающих обвинений прошел референдум, который – «да-да-нет-да». Вот, уже ни единого вопроса из этого референдума не припомнить, никто, кроме историков, не объяснит, в чем там была суть, а формула, вколоченная когда-то политтехнологами, так и застряла… Как-то безо всякого перехода грянуло лето. Зной в том году был такой, что листья на тополях обвисали серыми тряпочками. Казалось, они уже никогда не расправятся. Блистало солнце. Раскалялась мятая жесть карнизов и труб. А в новостройках, где от жары и безводья трава по-настоящему так и не выросла, точно экзотические торнадо, гуляли, завиваясь до крыш, пыльные вихри. Казалось гибнет сам город. Какой-то обветшалый он стал, облупившийся, жалкий и страшный одновременно. Это – Санкт-Петербург? Не было никакого смысла переименовывать. Транспорта теперь приходилось ждать минут по сорок, а когда подъезжал наконец автобус или поцарапанный, давно не мытый трамвай, оказывалось, что внутрь просто не втиснуться. Мостовые – в выбоинах, на тротуарах – мусор, окурки, обрывки листовок, газет, плакатов… Но задыхались, разумеется, не от этого. Задыхались при мысли о том, что полыхнуть может в любую секунду. Вдруг одна из республик, где в администрации коммунисты, окончательно очумеет и провозгласит у себя советскую власть? Что тогда делать? Вводить войска? Русский бунт, как известно, – бессмысленный и беспощадный. Россия повторит судьбу Югославии. Слухи о тайных вооруженных отрядах, которые уже сколачивает оппозиция. А за кого народ? Ясно, что – ни за кого. Народ, как и во времена Французской революции, сам по себе. Одно дело – Конвент, где кипят страсти интеллектуалов, и совсем другое – провинция, погруженная в повседневные хлопоты. Провинция всегда отстает от столицы на целую историческую эпоху. И потом, разве народ будет что-то решать? Главный вопрос сейчас – на чьей стороне армия? Ведь абсолютно понятно, что генералам демократия не нужна. А КГБ, то есть нынешнее ФСБ? Как бы не переименовывали данное учреждение, но это – те же самые люди. Еще совсем недавно могли арестовать любого, предъявить обвинение, отправить в лагерь или в тюрьму. От власти просто так не отказываются. Вроде бы в Москве какие-то столкновения демонстрантов с милицией уже были. Или не были? Нет, были, есть раненые, убитые, задержанные, ведется расследование. Только, как всегда, пытаются от нас скрыть. После Ходынки убитых тоже тайно закапывали на окраинных кладбищах. Какой дурак будет рассказывать правду? Вот пойдет завтра по Невскому очередная демонстрация «Новой России», впереди – заграждение, ОМОН с автоматами, водометы. Неужели эти ребята будут стрелять в народ? А ты думаешь, что такое возможно только в Латинской Америке? Помнишь, при Горбачеве еще, была история в Грузии, когда запросто – саперными лопатками по головам? Так никто за это и не ответил. В общем, настроение бодрое, идет ко дну.
