Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара
а) она левша, как и я, и
б) как и я, она любит группу «Sigur ros», певицу Bjork (и вообще Исландию в целом).
А еще — ее волосы. Черные-черные — и такие длинные, что ей каждое утро приходится тратить минут пятнадцать, чтобы заплести их в замысловатую косу и закрепить белой резиночкой. И каждый раз, размышляя о чем-то, она автоматически берет косу в руки и начинает перебирать ее пальцами, прежде чем сказать что-нибудь.
При каждой новой встрече я хотел пригласить ее на свидание — но не решался. Не знаю почему — просто трусил, наверно.
И вот теперь я почему-то позвонил именно ей.
— Что чувствуешь? — спросила она после паузы. Я услышал шелест — она села в постели.
— Сперва была зубная боль. А теперь — ничего. Совсем. Как под наркозом.
— Ничего — это нормально. Защитная реакция. Когда похороны?
— Вчера.
— Соболезную. Вчера был снег с градом. Наверно, ужасно прощаться в такую мерзкую погоду.
— Не знаю, я не был на похоронах.
— Почему?
Возникла пауза, я подавил нелепое желание засмеяться — и почему-то соврал:
— Стыдно признаться. Я приехал на кладбище и там увидел, как кто-то накинул куртку на могильный крест. Крест из-за этого стал похож на огородное пугало. Это выглядело так… так глупо, что я рассмеялся… прямо на кладбище, понимаешь? У меня наверно проблемы с головой.
— Понимаю. А как остальные?
— Кто — «остальные»?
— Ну, мама. Родственники вообще.
— Не знаю, я им не звонил.
Марина выдержала паузу, потом сказала: «Ты придурок!» — так резко, что я вздрогнул, словно от пощечины.
— Да уж, спасибо за поддержку.
— Нет, ты действительно идиот. У тебя горе, и вместо того, чтобы разделить его с близкими, ты убегаешь — и теперь звонишь чужому, в сущности, человеку и просишь о помощи! Это глупо, Андрей. Это очень глупо. — Пауза. — Перезвони, когда поумнеешь!
И бросила трубку. Я долго слушал короткие гудки на линии. Постепенно до меня дошел смысл ее слов.
— Ты права, — пробормотал я и протянул руку, чтобы набрать номер брата, но, щелкнув пальцем по цифрам, передумал и медленно опустил трубку на рычаг.
Я не мог заставить себя обратиться к родным. В нашей семье не принято изливать душу друг другу. Замкнутость — словно некая форма генетической патологии — присуща всему нашему роду. Говорят, когда мой дед умирал от воспаления легких, у него спросили: «Почему вы довели болезнь до неизлечимой стадии?», а он ответил: «Не хотел никого обременять своими глупостями».
Так и отец — перед тем, как пойти в последний поход, он не связался со мной или с братом, он позвонил… генералу Пржевальскому. Тому двуличному ублюдку, из-за которого его, отца, вышибли из морфлота.
Перед смертью мой отец исповедовался врагу.
Почему?
Говорят, Гераклит, лежа на смертном одре, потребовал привести ему первого попавшегося прохожего. Когда в дом ввели какого-то оборванца, философ приказал родным убраться прочь и несколько часов рассказывал незнакомцу о своей жизни.
Не знаю, слышал ли папа об этом случае, но логика (или анти-логика) его поступка очень напоминает Гераклитову.
Почему открыться чужаку для него было легче? Наверно, потому что враг не будет лгать тебе, чтобы утешить. Наверно, потому что при нем не нужно притворяться, стараться выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле; враг позволяет тебе быть слабым. Я пытался сформулировать верный ответ — но получалось плоско и пошло. Я знал, что самоедство в одиночестве — это глупо. И, тем не менее, просить о помощи не собирался. Даже врага.
Ну и пусть. Может, я хочу помучиться.
Как ни странно, эта мысль — мысль о смирении перед своим уделом — успокоила меня, и я почувствовал, что постепенно ухожу в сон. Не «погружаюсь», как обычно говорят, а именно «ухожу». Я очутился в длинном коридоре — я точно знал, что коридор ненастоящий и что в конце него меня ждет дверь. И я шел, удивляясь тому, насколько этот сон непохож на другие мои сны: обычно они отрывочны, как газетные заголовки; а этот — плавный и спокойный, и я впервые в жизни точно знаю, что сплю. Пол был выстелен паркетом… нет, стойте, это не паркет — это линолеум с узором в виде паркета. Интересно получается: дорога в ад вымощена благими намерениями, а дорога в сон выстелена линолеумом, стилизованным под паркет. Ерунда какая-то. Похоже, у меня серьезные проблемы с головой, если мне снится такая ахинея.
Наконец я дошел до двери. Я уже знал, что увижу за ней: там будет зал с камином — точная копия того самого зала в старой усадьбе, где мы жили до перестройки. В кресле будет сидеть отец — потому что я хочу поговорить с ним. Я толкнул дверь — и увидел его: он сидел у потухшего камина, держал в руках мою картину и внимательно рассматривал ее. Увидев, что я вошел, он воскликнул:
— Ну наконец-то! Сколько можно тебя ждать?
— А давно ты меня ждешь?
— С тех пор, как ты уснул, — это прозвучало так обыденно, что мне стало не по себе. Оказывается, он знает, что он — лишь часть моего сновидения. И его это совсем не смущает? А вот я бы расстроился, если бы узнал, что существую лишь потому, что приснился кому-то.
— Перестань думать обо всей этой даосской галиматье, — сказал отец. — У меня от нее голова болит. Лучше объясни мне, — он ткнул пальцем в мою картину. — Что это такое?
— Как? Ты не видишь?
— Похоже на заснеженный лес.
— Это и есть лес.
— Но тогда почему картина называется «Овца в лесу»? Тут же нет овцы.
— Так в этом ведь смысл картины, — сказал я. — Овца потерялась в лесу. Поэтому ее и не видно. Ее надо найти. Приглядись: вон там, на тропинке есть ее следы, а дальше — сломанная ветка и клок шерсти на ней.
Он пожал плечами, язвительно улыбнулся.
— Почему вы, современные художники, так любите выпендриваться?
— В каком смысле?
— Да ни в каком! Вот у Шишкина на картинах нарисован лес! А у тебя… овца, которой нет.
— Что значит «нет»? Я же говорю — она есть, просто она потерялась!
— Лучше б твоя картина потерялась!
— Да ну тебя, папа! Что ты понимаешь в этом?
— Кое-что понимаю. Если я жизнь отдал армии — это еще не значит, что я болван. Я и Пушкина читал, и Толстого, и Чехова. Я знаю, что такое пирамида Маслоу. Не думай, что ты один у нас тут интеллигент.
— Я и не думаю. Просто есть вещи, которые выше…
— Выше чего?
— Выше обывательских представлений.
— Знаешь, сын, считать всех вокруг себя обывателями — это признак не ума, а тщеславия. Жалкого мелкотравчатого тщеславия.
— Прекрати! Я пытаюсь объяснить тебе, что искусство — гораздо более тонкая…
Он достал из кармана и швырнул на пол какие-то таблетки.
— Вот оно — твое искусство.
Я поднял пачку.
— Активированный уголь?
— Он самый. Carbo activatus.
Возникла пауза.
— Что это значит?
— Абсорбент. Его принимают, чтобы облегчить пищеварение. Точно так же и искусство — способ легче переваривать жизнь. Чего ты поморщился? Разве не так? Активированный уголь — это продукт горения древесины, облаченный фармацевтом в фольгу. Искусство — продукт горения того, что ты называешь «духом», облаченный художником в слова и формы. Разве не так? Хе-хе.
Помолчали. Слышно было, как настенные часы секундными щелчками нарезают мой сон на ломти.
— А ты думал, я только приказы умею читать?
Я сильно зажмурился, отчего на внутренней стороне век заплясали искры.
— Как хочешь. Но ведь искусство действительно имеет смысл.
— Неужели? И какой?
— Самопознание…
— Ой, давай не будем раздувать демагогию. «Искусство», «самопознание», «созидание», — это лишь слова, за ними ничего не стоит, кроме тщеславия. Скажи мне, здесь и сейчас, просто ответь: для чего?
— Что «для чего»?
— Для чего ты раз за разом натягиваешь холст на подрамник, для чего смешиваешь краски? Ты действительно веришь, что все эти манипуляции наполняют твою жизнь смыслом?
— Нет. Поначалу мне это было в кайф. Просто в кайф.
— Спасибо за честный ответ. А почему «было»?
— Потому что сейчас кайф исчез. Его вытеснило другое чувство: тревога.
— И что тебя тревожит?
— Меня тревожит, что я не могу ответить на вопрос: «Для чего?» У меня просто не хватает слов.
— Может, в этом проблема?
— В смысле?
— В смысле: зачем вообще искать ответ на этот вопрос? Искусство ведь само по себе — ответ на вопрос «для чего?». Знаешь, как говорят: если художник начинает размышлять о природе своего ремесла, — ему конец.
Минуту мы молча смотрели друг на друга.
— Однажды ты сказал мне, — начал я, — «комната без картины, как тело без души». Я это на всю жизнь запомнил.
Он хотел что-то ответить, но промолчал.
— А потом картину украли, помнишь? Во время очередного переезда. Она просто пропала.
Он скорчился — воспоминание причиняло ему почти физическую боль.
— Я тогда всю ночь прорыдал в постели, — продолжал я. — Мне казалось, что, украв у тебя картину, они украли твою душу, и теперь ты умрешь. Я чувствовал бессилие. Потому что больше всего на свете мне хотелось найти эту картину, «Наводнение», или хотя бы нарисовать для тебя точно такую же. Мне казалось, что если я смогу сам нарисовать ее, то спасу тебя от смерти; спасу всех от смерти; мне казалось, что сам процесс рисования — это процесс создания души.
