Дан Маркович - Остров
- Так что же все-таки остается?..
Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал и был похож на меня. В то время я пытался поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет всю нашу жизнь, говорят, оставив нам свободную волю, но какая же тут воля, где она свободная, ей места в жизни нет, рождаешься не по своему желанию, и умираешь - вопреки ему тоже... Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился - что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я - не единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами, угрызениями, болью, гордостью... там продолжения быть не может, урезанные эти радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.
И я все чего-то добивался от отца, стараясь пробиться сквозь оболочку горечи и страха, все эти его "нигде, ничто не останется..."
Он долго не отвечал, потом поднял на меня глаза, и я увидел, как белки возвращаются из глубины, из темноты, куда опустились... заполняют глазницы, угловатые дыры в черепе, обтянутом желтоватой износившейся кожей... цвет взятый природой из старых голландских работ, где впаяны в грунт тяжелые свинцовые белила...
- Останутся - листья, вот!
Он выкрикнул, и мгновение подумав, или просто замерев, потому что вряд ли ему нужно было думать, высказал то, что давно знал:
- И трава. И еще стволы деревьев, хотя им гораздо трудней, они уязвимы.
6.
И теперь я вслед за ним повторяю, уверенно и решительно. И от меня останется, да - трава. И листья, и стволы деревьев. Я бы, подумав, добавил еще - небо, потому что знаю, каким оно было в два момента... нет, три, которых никто, кроме меня не видел, не заметил на земле, а они были... но не запомнил их настолько глубоко и остро, чтобы не думая выкрикнуть первым заветным словом. То, что говоришь, подумав, ложно или случайно, и не имеет значения. Трава бездумна, ни шума ни крика, она везде, преодолевая, не пренебрегая трещинами, шрамами и пирамидами, бесшумно поглощает, побеждает, не сопротивляясь, всегда... И я, как он, уйду в траву, в листья, они умирают и живы вечно, хотя их жгут, разносит ветер, сбивает в грязь дождь неистребимы они.
Вот и я буду жить - в траве, в листьях, и, может, в стволах, если мне повезет. И немного в зверях, которые пробегают мимо вас, вы внушаете им страх, и потому я с ними. Всем на земле внушаете. Это некоторым, может, и лестно, но грязно.
..............................
Молодость не побеждает, она лишь многое отодвигает в дальний угол. Отец умер, я забыл его, учился, и натолкнулся на этих двух людей, Алима и Халфина.
Никто не предложил мне выбор, меня использовали в непростительном деле.
Нет, выбор был, я довольно рано понял все, и должен был отказаться.
Он бы сам все уничтожил, Алим. И Халфин погиб бы точно также.
Да, я не мог этому помешать. Но и помогать не должен был.
И все равно, умер Алим, а Халфин - остался. Это так, пока есть хоть один человек, который знает.
Я - есть.
8. СМЕРТЬ ХАЛФИНА, МОЯ ЖИЗНЬ.
1.
Через несколько дней я зашел на кафедру, у меня была там знакомая лаборантка. Пришел попрощаться, на следующий день уезжал.
Никаких предчувствий, я был уверен, что Халфин уехал, исчез, бросил ненужные стекляшки... Может, начнет заново или оставит эту бредовую идею, никто в нее не верил.
Пришел - и попался, навсегда пропал.
Поднялся, входная дверь приоткрыта, вошел и двинулся по длинному коридору, заглядывая в двери справа и слева. Никого. Это меня удивило, в разгаре день, всегда суета, аспирантики готовятся к занятиям, кто-то вылетает из дверей, кто-то кричит... Тихо. Но какое-то шевеление, ропот в глубине уловил, и двинулся туда. Звуки привели меня в ту самую комнату, где мы поработали с Алимом, у двери скопились люди, стояли и молчали, изредка переговаривались шепотом. Низкорослый все народ, я подошел и через всех заглянул внутрь.
Там были два типа в штатском, но с военной выправкой, и человек без всякой выправки, те двое наблюдали, третий работал. Быстро и умело он искал и снимал отпечатки пальцев, брал пинцетом некоторые вещи со стола и складывал в целлофановые пакетики.
Банальней трудно сказать, но то, что я увидел на столе, впечаталось в память навсегда. Аккуратно постелена фильтровальная бумага, широкий лист, края свисают со стола. На листе большая ступка, пестик валяется рядом, и тут же лежит огромный шприц, наверное для лошадей, с толстой иглой, настолько толстой, что я таких и не видел раньше. Вся бумага и пол вокруг стола забрызганы мелкими красными и фиолетовыми крапинками, в ступке на дне небольшой темный осадок и розовая водичка сверху, грамм двадцать, не больше. Рядом со ступкой кусок марли, сложенной в несколько слоев, она испачкана розовым... и несколько больших кусков ваты, коричнево-красных, местами черных, и я не сразу понял, что это не вата, какая вата, зачем ему вата!.. это огромные сгустки, ошметки крови, во что он превратил свою кровь, трудно понять.
Здесь же стояла моя знакомая, она тихо плакала и сморкалась, и понемногу, шепотом рассказала мне историю. Потом я кое-что еще услышал от других, разговаривал с сестрой и уборщицей в приемном покое, и картина сложилась у меня довольно полная, хотя, конечно, главного я не узнал - об отчаянии и боли того, кто совершил такое, это останется загадкой, также как его страстное желание умереть.
Но мне было достаточно, я получил с лихвой, на всю жизнь.
2.
Алим выгнал Халфина, тот где-то неделю шлялся, потом явился забрать свою работу, и все увидел. Судя по крови, он пил на удивление мало, не на что валить, это вид пустых полок доконал его. Яды были в сейфе, ключи в халате Веры Павловны, ответственной лаборантки, он знал, где они, но подводить ее не захотел, а повеситься или выброситься из окна почему-то не пришло ему в голову, почему?.. Зачем он выбрал нечто совершенно немыслимое и страшное?.. Потом я всю жизнь мотался на скорой, многое видел, но такого случая больше не встречал.
Он решил сам получить яд, сулему из безобидной каломели, нерастворимого ртутного соединения. Простая химия, к каломели добавить марганцовку, прилить водички, растереть в ступке... Он проделал это тщательно и аккуратно, потом отфильтровал эту массу через марлю... Он сработал с большим запасом - на полк солдат, на курс студентов... и неумело, нерасчетливо, слишком много воды... Хотя как-то страшновато говорить об умении. Сначала он решил это выпить, но его тут же стошнило, и он испугался, что мало принял. Тогда он нашел большой шприц, взял самую толстую иглу, тонкая бы эту гадость не пропустила, и пробовал вводить раствор в вены во многих местах, но кровь быстро сворачивалась, вены не пропускали столько яда, сколько он хотел ввести себе. Ему бы хватило первой дозы, но он должен был ввести все, чтобы не спасли!.. Он так яростно боролся с жизнью, что вряд ли чувствовал боль, и начал колоть раствор в ноги и руки, куда только мог.. Наконец, он сделал все, что хотел, и остался за столом, утром его нашла уборщица, он еще дышал.
Потом я видел приемный покой, в нем все было забрызгано кровью, даже оконные стекла... пол, стены в таких же мелких ржавых пятнышках, сестра и уборщица, плача, смывали эти следы. Его пытались спасти, переливали кровь, растворы, пробовали вырезать крупные очаги в мышцах, где сохранился яд, но совершенно безнадежно, он умирал, и отчаянно при этом сопротивлялся - не хотел, чтобы его спасали, не хотел жить.
3.
Я вышел из приемного покоя, он в том же здании, где кафедра, только через дворик. В коридоре рядом с приемной небольшая комнатка, препараторская, в ней готовились некоторые препараты, чтобы прямо на месте, ближе к операционной, к приемной, и к моргу, домик за углом.
Я двинулся к выходу, в этот момент впереди меня оказался человек, он вышел из препараторской и тоже к двери на двор. Он шел медленно, словно с трудом различая свет. Это был Алим. Он услышал шаги и обернулся. Лицо его было серым, глаза белые, я понял, что он страшно, смертельно пьян. В этом комнате у них всегда был небольшой запасец спирта, для препаратов и ночных бдений, примерно литр или полтора, и, надо думать, он выпил все, что было. Все-таки он узнал меня, глаза перестали блуждать и остановились на моем лице. Я не знал, что ему сказать, он начал сам.
- Ты не виноват, солдат.
Он и раньше меня так называл, он все сознавал и помнил, все.
- Ты не виноват. Он ненормальный... Психопат... Дурацкие стекляшки... Бредовая идея, бредовая, вредная... Разные полушария - ха! Три раза защищал - не защитил!..
Остановился, видимо до него дошло, что все не то, не то!..
- Не могу тебя видеть, уезжай!.. Ничего не было. С похмелья он, каждый скажет. А я вынесу. Мне приказали, я роту положил, а кому было нужно! Теперь еще один... Но я выдержу... Ну, идиот, ну, мудак...
