Василина Орлова - Вчера
— И какая она была?
— И-и, деточка… Маты говорила, не скупа, шутковать умила. Ей вечно треба было шось таке, — бабушка, на секунду оставив Лыску, повела по воздуху ладонью, — слово перегорнуть… Даже матери люди вспоминали, как баба шось говорила… Але ж я ее зовсим не помню…
Дальше не слушаю. Сладкая усталость клонит ко сну. Весело прошел этот день. А впереди еще целое лето таких же.
— Наша жизнь — кино, — рассуждает Серега, валяясь на копне, прямо на полиэтилене, которым укрывают копыцы от дождей.
— Театр, — восстанавливаю первоисточник.
Мы на берегу Кыколово. Это пруд, точнее, болото, недалеко, за селом… Кто его так прозвал? Почему? Кыка здесь живет, кикимора? Или кикола какая-нибудь? Лягушки квакают. Курлыкают аисты, сидя в своих огромных гнездах по вершинам деревьев. Кликают друг дружку утки.
На Кыколово яростная рыбалка. Не успевает крючок утонуть, как его кто-то куда-то тащит. Рвешь удочку на себя, а на крючке — тина. Или пучеглазая «удудка» — рыбешка со спичку.
— Слышь, ребя, — говорит Лешка, обернувшись к нам. Конопатый, щурится от солнца, в зубах соломина. — А какое это кино?
— Немое, — философствует Сергей, — и глухое. Черно-белое. То есть, знаешь, как зебра. Полоса черная, белая…
— Не, я имею в виду, по жанру? Мелодрама какая-нибудь тупорылая… Стремительно клубятся облака. Кажется, будто мы плывем, а небо неподвижно. Рыбачить надоело. Удочки на берегу.
— Нет, а что? — Продолжает Лешка, радостный от нашего молчаливого одобрения. — Вестерн — не подходит. Ни тебе ковбоев, ни тебе погонь. Так? На ужастик тоже не тянет. Потом… Что там еще? Комедия. Если комедия, то дурная.
Так и расцеловала бы их в смуглые щеки! Но мы здесь не признаем телячьих нежностей.
— Для примера Варька. Ее жись — как это — опупея.
— Эпопея.
— Ну, эпопея. Я эту Варьку ваще не понимаю, — взволнованно привстает на локте Сергей. — Помните, как они с Василем гуляли… Он за ней ходил, ухаживал, всякое такое. Добился, женился. И пить стал. Вот тоже мне, ломовой боевик.
— Обещал бросить.
Лешка пасмурнеет. Сейчас он суров в суждениях и даже тот факт, что у Василя есть мотоцикл, на который он позволяет садиться и даже «рулить на большой скорости», не спасет Варвариного мужа от осуждения.
— Как она живет, я не представляю. Этот не работает, малые орут, баба Катя ругается постоянно… Мы тут с Серегой к ней в гости ходили, так баба Катя сказала, что мы всю колбасу сожрали! — Лешка возмущен нелепой выдумкой бабы Кати.
— А вы сожрали? — все-таки уточняю я.
Хмыкают:
— Ну, сожрали. И что с того? — Лешка все еще безукоризненно серьезен. — Колбасы-то — два кусочка на тарелочке! А Варька живет с такой житомоткой. Помереть не встать.
Юные негодяи слямзили колбасу у добрейшей бабы Кати, последнюю, можно сказать, колбаску. Знаем мы эти два кусочка. Небось, вся баб-Катина орава могла бы день-два питаться. Я бы на месте бабы Кати, наверное, отодрала бы их за уши, а потом слегла от нервного потрясения.
Лешка, умело и ненавязчиво подтолкнутый, скатывается с копны.
— А-а-а! — Поняв, что происходит, он азартно карабкается наверх. — Все, ты труп!
— Чи-во? — Недоверчиво прислушивается Серега. — А ну, уйди!
Затем и я, чертыхаясь, под бессмысленный гогот барахтаюсь в колкой соломе. Набесившись, усаживаемся рядком. Сверху видно все озеро.
— Вон Сашко Беленко рыбалит.
— Айда к нему.
Крапива вдоль берега — выше нашего роста. На листьях — черные волосатые гусеницы. Я их боюсь. Пацаны для смеха норовят сунуть мне гусеницу покрупнее под нос.
Пробираемся по заросшим тропинкам. Беседуем.
— Чего он там ловит? Ведь не клюет. Скоро дождь будет.
— А удудки?
— Удудка рыба глупая и мелкая, в хозяйстве негодная.
— Загнул! Удудка хороша, если ее много и она в готовом виде. А что мелковата — так есть удобнее. Как семечки.
— Жалко мне рыб. Кишки выпустишь, чешую снимешь, а они еще бултыхаются. На сковородке еще подпрыгивают.
— Рыб ему жалко! Поедать их любишь?
— Люблю.
— Вот и нечего!
Почва на Кыколово торфяная, пружинистая, пугливая — будто огромное животное, прислушивается лопухами к каждому шагу. По пути обрываем репейники, перестреливаемся. Стрекозы тарахтят. Хорошо.
— Помните, мы составляли график уловов?
Конвульсивно изломанная линия на двойном клетчатом тетрадном листе. То не везло дико, то неслыханная удача сваливалась на нас. До сих пор этот график валяется где-то в ворохе наиважнейших бумаг.
В самых зарослях, как большой одванчик, стриженная Сашкина голова. Его локаторы оборачиваются на шорох. Выгоревшие брови сдвинуты, глаза в белых ресницах строгие.
— Тыхо, вы. Всю рыбу распугаете.
Подходим на цыпочках, садимся. На кончике удилища, прямо напротив Сашка, сидит сосредоточенная стрекоза. Глазастая, огромная, красного цвета, такие больно кусаются. Сашко и стрекоза гипнотизируют друг друга.
— Где твоя рыба-то?
— Вишь, плавае, — Сашко плавно кивнул, чтобы не потревожить свой поплавок из гусиного пера. — Кругами, крокодилы шипучие.
Совсем рядом, в сантиметре от поверхности — темные хребты толстолобиков.
— Так они ж не ловятся, — вздыхает Серган.
Сроду толстолобики ничего из рук человеческих не брали, на то и толстолобики. Мы все наживки уже испытывали на них — манку, кукурузу, перловку… Пшено не клюют. Отруби презирают. Тестом не питаются. Уж и так, и сяк — и с олией, и с маслом… Гречневая каша — тоже не для них. Картошку предоставляют колорадским жукам, брезгуют. Потчевали их хлебо-булочными изделиями — от дарницкого каравая до французских булочек — без толку. А червей всех мастей, мух-горюх зря распинали. Хоть бы из приличия одного гурмана нам откомандировали, толстолобые брюквы!
— Сеть надо, — с вожделением и тоской стонет Сашко. Быстро хватается за удочку, что установлена на рогатине. Другую осторожно вдавливает в торф.
— Так-так-так… Повело-повело-повело, — быстро забормотал, как заклинатель.
Поплавок сперва пошел, потом заплясал, запрыгал на воде, распространяя круги. И вдруг канул.
— Подсекай! — Задавленный вопль Сережи.
Поплавок вынырнул.
— Рано-было-было-рано, — залопотал шаман Сашко.
Поплавок опять качнулся, пошел не под воду, а вверх, приподнялся еще раз — и пропал. Пропал! Сашко плавно повел удилище и резко дернул!
Над зеркальной поверхностью больно высверкнуло серебро чешуи. На невидимой нити рыба летит над водой, судорожно изгибаясь, и с хвоста ее срываются капли, оставляя на воде цепочку расходящихся кругов.
— Ура! — По-рыбьи беззвучно орем мы.
— Видали, как он, поплавок-то, — говорит Сашко уже во всеуслышанье, его трясет. — Кверху, а? Видали?
— Скажи!
Карась широко разевает беззубую пасть и тупо водит вытаращенными глазами. Сашко хищно впился тонкими пальцами в жабры, другой рукой выкручивает из рыбьей глотки крючок. Он даже сам задирает подбородок, чтобы крючку легче было выйти.
Наконец плюхает рыбу в кан, где она обалдело мечется и затихает. Сашко не затихает:
— Видали? Это еще что! Я вчера такого корапа словил — во. — Показывает руками.
— Сбавь половину, — Скептически настраивается Лешка.
— Иди ты! Сбавь я ему, тю. Вчера вас звал-звал… Сами бы бачили.
— Да ладно…
— Тю, я те брехать буду, слышишь! Не веришь — не треба.
— Ладно. — Повторяет Лешка уже другим тоном, примирительным. — Серганыч, айда за удочками.
— Айда. Мы щас.
Разбуженное дикое чувство первочеловека гонит пацанов через крапиву. Я остаюсь, сбоку смотрю на Сашка. Он весь — увлечение. Напряженно глядит на воду. Рассказывает:
— Я с утра тут, с шести, да и то — проспал.
— Как утренний улов?
— Вже дома. Зъилы вже. Моим тильки дай. Тильки миг один.
— Последнего зверя на что взял? — Спрашиваю, показывая на карася. Рядом консервная банка с дождевыми червяками, кусок черного хлеба.
— Этого? На мякину, стрелянный горобей, повелся. — Сашко высморкался, утер нос коротким рукавом, для чего пришлось сильно выгнуть шею.
— Слушай, я тебе давно хотел… У меня драгоценность есть, — вдруг признается он, взглянув на меня.
— Какая? — Помедлив, спрашиваю я, чуя подвох.
— Камень драгоценный, — Сашко лыбится, внимательно смотрит.
Может, ждет, что я как тот карась, клюну?
— Чего ты? — Спрашивает. — Не веришь? Показать?
— Ну.
— Во, гляди, — из кармана выцветших, обтрепанных штанов достает что-то.
В немытых пальцах сверкнуло сиреневым. Стекляшка прокатилась на раскрытую ладонь и застыла, ударив по глазам солнечным фиолетовым лучом.
— Ух-тышки, — восхищаюсь я, — дай посмотреть.
Никогда не видела брильянта ярче! Честно сказать, я вообще бриллиантов не видела, но в этом на просвет сияет восьмиугольная звездочка. Край драгоценного камня отколот пиратами, которые некогда за ним охотились. Что и говорить, длинный и кровавый след тянется за этим прекрасным изумрудом, единственным изумрудом такого необыкновенного для изумрудов цвета.
