Сергей Сиротин - Дальняя пристань
— Что я, интеллигент какой, или начальник, что ли? — Вася начальников недолюбливал, а про интеллигентов слышал, что ругать их можно.
— Деньгу зарабатываю? — и сам себе отвечал: — Зарабатываю вот етими руками.
Он поворачивал к лицу свои корявые ладони с припухшими в суставах пальцами и некоторое время удивленно и почтительно разглядывал их. Потом, насмотревшись, говорил:
— Аля пардон, — он умел блеснуть, особенно в компании, знал, что иностранцы именно так извиняются. Если он был в хорошем настроении, то добавлял: — Я бич. Понятно? — Некоторое время молчал, любуясь произведенным впечатлением, и если еще не напугал, продолжал: — Я тя за десятку съем.
Кто не знал Прутова, впадал в глубокий ужас, до того лицо собеседника было мужественно и напоминало страшные картинки про Бармалея. Но кто знал Васю, тихо или громко, все зависело от силы голоса и твердости характера, говорил: «Иди, Вася, домой!» Все знали, что насчет десятки он загибал.
Был такой случай — Васю обсчитали, намеренно или нечаянно, никто этого не знает. Он долго ругался, орал, что любого съест за десятку, стучал по столу кулаком у председателя рыбкооператива и, наконец, удовлетворенный, сунул хрустящую бумажку во внутренний карман. Но кто-то из тихих служащих вдруг высказал «смелую» мысль, что Вася не только пьяница и хулиган, но еще и мелочник, чем его и оскорбил.
— Что-о-о, — раненым зверем завопил Вася, но его уже выводили на крыльцо. Вася размазывал по черному лицу — только что разгружали уголь — слезы обиды. Потом выдернул из кармана пачку десяток и швырнул их в огромную лужу. После этого Прутов, напившись, ходил по улицам поселка и, останавливая знакомых и незнакомых людей, сообщал:
— Я человек, вот я кто, хоть и бич, а они…
У Васи вообще была масса пороков. Он ходил на танцы и к участковому, забывая умыться, и по его одежде и физиономии можно было определить, с чем стоят на рейде суда. Иногда он походил на трубочиста — значит, привезли уголь, в другой раз он в конце лета был осыпан снегом — это был знак того, что зимой будет вдоволь муки. Но иногда Василий исчезал, и все знали — пришло что-то крепкое, и пока не кончится разгрузка, Прутова в общественном месте не встретишь. Куда у него девались деньги, тоже все знали. У Васи было множество «друзей» в первую послеполучечную неделю. Вторая отличалась от первой, как проза от поэзии. Работая грузчиком, Вася в эти дни ел максимум на двадцать пять копеек.
Другой недостаток происходил, как говаривал Вася, «от характеру».
— Люблю, чтоб все по правде было.
Иногда он умел добиваться правды, как в случае с десяткой, чаще не только для себя. Самое интересное, в бригаде никто лучше Прутова не мог разобраться в тарифах, ставках, простоях, тонна-метрах. У него был нюх на всякого рода ловкачей и проходимцев. Одни, напыжившись, цедили сквозь зубы: «Чего слушать какого-то пьяницу». Другой, тихой сапой, за грубые выражения при свидетелях сдавал Васю в милицию, откуда его неизменно выпускали, да еще мотали на ус — раз Вася шумит — надо присмотреться.
Правда, честный Вася иногда очень здорово ловчил. Разгружая горяченькое, он всегда сразу просил у сопровождающего, узнанного им по шмыгающим глазкам, делового человека, ящик водки и ящик «чего полегче». «Дока» всегда давал без разговоров три ящика на выбор, но дав, знал, что может уйти совсем и не исчезнет ни одной бутылки. Но новички, послабже в косточке и хватке, или слишком жадные на резервный «бой», положенный по нормам, потом сильно жалели о своем неразумном поведении.
Вася с компанией умудрялся так грузить в трюмы баржонок ящики, что обливающийся потом, проторчавший весь день на ветру, скряга обязательно не досчитывался по крайней мере пяти ящиков. Все пересчеты показывали, что именно сопровождающийся «ошибся», считая в руках грузчиков ящики. Если настырный экспедитор требовал перегрузки, Вася предлагал ему сделать это самому. Чуть не плача тот выдавал два заветных ящика и все сходилось. Прутов блаженствовал. С группой приближенных он удалялся в кубрик баржи праздновать победу.
И вот теперь Вася, почти трезвый, сидел у окна и что-то нехорошее корябало его цельную душу.
Солнце, отпрыгавшись, плавно покатилось вверх по необозримой спирали.
Забрехали собаки, заменяющие петухов. Где-то на берегу скрипнула уключина — кто-то ездил проверять сети. Загудела полусонная муха меж двойными рамами. Заглушив все звуки, резко ударил в уши гудок. Появился новый караван со всем необходимым, а также ненужным человеку добром, доставленным в рыбацкий поселок.
Вася решил на работу не ходить. Отгулы не считаны, а на дворе воскресенье. Достал из-под стола недопитую поллитровку, глотнул из горлышка, крякнул и опять задумался о том, что же за мотив лезет ему в голову. Вспомнил — точно! Всю ночь ему пелся «Синий платочек»…
Вагоны, вагоны, вагоны, сколько видел и помнил их Вася в своей жизни… Но тогда на станции это были первые вагоны, да и не его они ждали, а отца. Мать надрывно плакала, утираясь пестрым платком, и снова припадала к плечу отца. Вася стоял рядом, ничего не соображая, и прислушивался к песне про маленький синий платочек. Ему, двенадцатилетнему мальчишке, было жалко мать, стыдно за нее и за остальных теток, плачущих рядом. Отец, силясь быть веселым, ласково покивал ему головой и заспешил к вагону Васе было видно, какой он несообразный в длинной гимнастерке, в большой пилотке и обмотках, навернутых на тощие ноги. Он почему-то вспомнил кино, которое привозили из города. Там все солдаты были подтянутые, веселые и молодые, а здесь…
Васю вообще удивляла мысль, как это отец будет воевать со своим бабьим голосом, со своей вечной болью в боку, в этих несуразных, кем-то уже стоптанных ботинках, казалось, тащивших его к вагону.
Потом был голод, смерть матери и опять вагоны, вагоны, вагоны…
Вася шлялся по всей стране, подбирал чинарики, пользовался добротой поваров маршевых батальонов, воровал, но только съестное. Наконец попал в детский дом…
Вася тряхнул головой, потрогал руками глаза, проверил, что там пощипывает, и снова стал глядеть в море. Оранжевая синь проснувшегося утра снова рождала в памяти забытое. На завод взяли учеником слесаря. Получил второй разряд, выпил по-крупному, попал в отделение. Друг Петька Тухлов говорил, что лафа на Севере, там спирт продают чистый, а деньги в карман «не влазиют». Вася поверил — правда, спирту много, если не считать «сухой закон», длящийся по четыре месяца. Деньги в карман как «влазили», так и «вылазили».
Однажды одна вербованная, по рождению можайская, поговорила с Васей ласково. Узнала, что земляк, постирала бельишко. Стал заходить — благо закуску покупать не надо было. Она постирывала, а он сидел, попивал. У нее ребенок был, мальчишечка годов пяти, беленький, глазки голубенькие. Он Васю раз папой назвал — Вася размяк, выпил для храбрости и остался насовсем. Сходили в Совет, расписались.
Все бы ничего, да взяла его Оленька в оборот. Сперва рубашку надень чистую, потом ноги вытирай, а прожили года три — «Кончай пить».
Вася хотел бросить, но друзья сказали, что он под каблуком у бабы. Вася помыслил, пришел, собрал пожитки и убрался к друзьям в общагу. Радости ровно четыре дня, на пятый сообразил, что к чему — пошел назад, а соседка говорит, уехала, мол, можайская, на второй день уехала.
И остался Вася один. И опять он три дня «радовался» одиночеству, а потом пришли с работы, предложили уволиться «по собственному желанию». Уволился. Через месяц пришел в кооператив. Им надо — всех берут, главное, чтоб работал, на облик моральный внимания не обращали…
Потом вернулся на рыбозавод, снова грузчиком.
— Работаю, — сказал он вслух. — Давно все это было…
Дверь отворилась, на пороге стоял «друг» — Лешка Полковник. «Полковник», потому что любит не работать, а командовать. Это ему удается, когда они, уже на взводе, ходят по три-четыре в магазин. Встречая участкового, Лешка выбегает лихо вперед и, приложив к шапчонке куцую руку, — пальцы он по пьяному делу отморозил, — орет петухом: «Ррравнение нааа начальника!» Поначалу участковый вздрагивал, потом забирал Лешку, затем обходил его, а теперь привык. Только с грустным сожалением смотрит на «Полковника». Еще Лешка любит подавать советы, когда все работают. В магазине он всегда решает, чего брать, чего нет. Особенно обижается, когда с ним спорят насчет еды, если кто хочет взять больше. Он говорит Прутову:
— Не делай культю из жратвы, — и хрипло смеется, булькая кадыком, сует обмороженную руку Васе под нос. — У нас своя есть, — и снова булькает.
— Ты не спи, не спи, ишь глаза прикрыл, — «Полковник» забегал по комнате.
— Рано еще. Пошли к Федьке Юсупову. У Ильиничны в заначке всегда есть.
Вася знает, что сейчас будет у Юсупова. Ругань, унижение.
Потом, когда Ильиничне надоест, она даст им бутылку и вслед им улизнет сам Федька. Но какая-то неведомая сила поднимает его с кровати и толкает, толкает, толкает…
