Шамай Голан - Последняя стража
А поезд все выстукивал свою неторопливую мелодию. Сквозь слезы Хаймек видел вокзал, который становился все меньше и меньше, видел черные рельсы, которые, точно змеи, переплетались друг с другом, а где-то далеко, на самом краю горизонта, мерцали огоньки деревенских изб. Телеграфные столбы один за другим появлялись, отступали назад и пропадали.
Обитатели вагона оказались правы: через день Яков Онгейм появился живой и здоровый как ни в чем не бывало. «Ривка, ты только посмотри! Вот он, твой Яков! А что мы тебе говорили? Яков, она чуть с ума не сошла. Боялась, что ты потерялся. Ну, что ты скажешь?»
Яков Онгейм молча стал опустошать карманы брюк и пиджака, и сразу стало ясно, что не зря он так рисковал, отправляясь в деревню: еды он добыл предостаточно, и досталась она ему, почитай, почти что даром. Разворачивая перед мамой один сверток за другим, папа не без гордости приговаривал:
— Вот… и вот… и вот еще. Видите? Чувствуете? А ну, чем это пахнет? Я скажу вам, евреи: это пахнет Ташкентом. А сам Ташкент похож на Израиль. Так что все мы теперь можем смело сказать: Господь Израиля здесь, в этом месте, ближе к возлюбленным своим сынам, чем это было в Сибири. Если сомневаетесь — взгляните вокруг… Один только воздух чего стоит…
— Раз уж ты так хвалишь воздух, — с горькой трезвостью сказала мама, перебивая восторженный поток папиной речи, — попроси заодно у Бога, чтобы он оставил тебе легкие, которыми ты мог бы этот воздух вдыхать.
Это было сказано жестко, и все почувствовали какую-то неловкость. Папа замолчал на полуслове и посмотрел на небо, словно обменялся с ним одним лишь им ведомыми словами. А потом сказал негромко:
— Все… будет хорошо. Если захочет Господь…
7.В Узбекистане их настигла жара. Здесь все уже были одеты по-летнему: пассажиры на вокзальных платформах, станционные служащие и пограничный контроль, прошедший по вагонам, проверяя документы и выясняя, кто куда движется. Узнав, что семья Онгейм намеревается выйти в Ташкенте, пограничник покачал головой и с сочувствием сказал папе:
— В Ташкент вы, гражданин Онгейм, не попадете. С начала войны въезд в город только по спецразрешениям.
Растерявшийся папа стал настойчиво объяснять пограничнику ситуацию:
— Нет… товарищ… гражданин… Так нельзя. Мы едем из Сибири… едем в Ташкент. Вы не можете… вот так…
Пограничник, возвращая папе бумаги, заметил:
— Сочувствую, гражданин Онгейм. Но — приказ по комендатуре. И… вот еще. Дался вам Ташкент. Страна везде одна. Что есть в Ташкенте, есть и везде. А если чего где-то и нет, то все равно найдете — были бы деньги.
Он посмотрел на ветхое и грязное папино пальто, все в заплатах, и Хаймек понял, что в наличие денег у папы пограничник явно не верит. Уже двигаясь дальше, он сказал:
— Бросьте вы этот Ташкент. Вылезайте на каком-нибудь полустанке и постарайтесь добраться до любого колхоза, тут их до черта кругом. Начнете работать, получите трудодни, так хоть с голоду не помрете. Это мой совет.
И он дотронулся до козырька своей зеленой фуражки.
— Хорошо, — покорно сказал папа и повесил голову. — Так мы и сделаем… Может быть, в этом колхозе тоже есть хоть что-нибудь от Ташкента…
Вот так они и не попали в Ташкент, хотя были от него совсем близко. На ближайшем же полустанке они вышли. У платформы, словно громадный жук, стоял колхозный грузовик. Забравшись в кузов, они растянулись на досках. Палило солнце. Грузовик, выпущенный еще в допотопные времена, исторгнул из выхлопной трубы струю черного дыма и, нещадно пыля, понесся по дороге.
Да, это была не Сибирь. Это была Средняя Азия. Через полчаса их лица стали черными от пыли и пота. Влево и вправо тянулись хлопковые поля. Время от времени на них что-то двигалось — то ли животные, то ли люди. Вдоль дороги росли деревья, какие именно, Хаймек не знал. Промелькнул старик верхом на ослике. Он был одет в стеганый халат. Показались два столба с натянутым между ними куском выцветшей когда-то красной материи. На материи было написано: КОЛХОЗ «СЛАВА ТРУДУ».
Они приехали.
Шофер дружелюбно показал им на глинобитную постройку с крыльцом из красного кирпича и сказал одно слово: «Контора».
Это слово они знали. На лесоповале тоже имелась контора.
Пот струился у них по лицам, проделывая в пыли тонкие бороздки. Неужели здесь всегда так жарко? Хаймек потихоньку стал раздеваться. Пока они шли к конторе, он ухитрился снять с себя почти все, что на нем было, и вскоре на нем не осталось ничего, кроме коротких штанов, державшихся на веревке. Его бледная кожа становилась розовой на глазах. Пока папа разговаривал с председателем, который собственноручно взялся показать им место для проживания, мальчик был похож уже на только что сваренного рака.
В комнате, куда они вошли, было прохладно, и Хаймек успокоился. Оглядевшись, он увидел голые глиняные стены; там, где одна из них переходила в потолок, зиял пролом, сквозь который в помещение врывались солнечные лучи, заполняя пространство комнаты светом. В потолке, прямо посередине, тоже было отверстие размером чуть побольше головы ребенка. Если бы здесь была Ханночка, подумал Хаймек, он поднял бы ее на вытянутые руки к самому потолку, чтобы она через эту дыру могла высунуться наружу, а он, Хаймек, чтобы рассмешить ее, закукарекал бы, как самый настоящий петух: «Ку-ка-ре-ку!»
Но Ханночки не было… А была пустая комната с голыми стенами и гладким глиняным полом и ямой посредине. На лицах у мамы и у папы было столь явное удивление, что председатель колхоза, не дожидаясь расспросов, сам сказал, показывая на дыру в полу:
— Это яма. Видите? Чтобы в комнате было сухо. И тепло. Сейчас солнце греет, да? А ночью солнца нет, бывает холодно. Очень. Понятно?
— Нет, — честно сказал Яков Онгейм, папа.
Председатель колхоза ничуть не удивился.
— Берем яму, — терпеливо принялся объяснять он. — Да? Берем яму, кладем в яму уголь. Горячий. Сыплем сверху золу. Понятно? Ставим сверху стул. Вот так. — И он показал как. — На стул сверху кладем ковер. Вот так. — И он снова показал как. — Сам садимся на пол, ногу засовываем под ковер, — он с удовольствием почмокал губами, — и оч-чень, оч-чень тепло. Всему телу. Ногам тепло, рукам тепло, голова тоже тепло. Как в печке. Все узбеки так делают. Сто лет так делают, пятьсот лет. Всегда тепло.
Он еще помолчал и уже окончательно добавил:
— А ночью — оч-чень холодно бывает. Как в Сибирь. Но ничего. Не умираем. Живем.
И с этим он покинул новоселов.
А семья Онгейм в который раз принялась обживать свое новое жилье. Папа, мама. И мальчик по имени Хаймек. И больше никого. И Ханночки нет. Даже председатель колхоза исчез, унеся с собой свои белые прокуренные усы.
Как показалось Хаймеку, оставшись в кругу близких, папа снова повеселел и к нему вернулось хорошее настроение. Во всяком случае, он улыбался, когда говорил маме:
— Ну вот, Ривочка, мы и приехали. Ты почувствовала, как здесь тепло? А теперь посмотри — это наш дом, и земля есть при нем.
— Земля, — сказала мама. — Похоронят нас в этой земле.
— Ну что ты, Ривочка, что ты. Нельзя так говорить, дорогая. Мы уехали из Сибири. И приехали в Ташкент.
— Приехали в Ташкент, Яков? В Ташкент?
— Ну, не в самый Ташкент. Пусть это будет где-то сбоку от Ташкента. Мы совсем-совсем рядом с Ташкентом, Рива. Ты хорошо разглядела этого узбека, председателя? Он показался мне очень похожим на еврея. Тебе это не показалось? А ты заметила, как он подробно объяснял нам все про обогревательную яму? Никакой еврей не объяснил бы подробнее. И все для того, чтобы ночью нам было тепло. Он — как еврей.
Хаймеку тем временем пришла в голову замечательная мысль, которой он тут же поделился с родителями:
— Если в яме будет много горячей золы, мы испечем в ней картошку. Да?
Идея была признана. Только мама задумчиво спросила, где они возьмут этой самой картошки, которую можно будет испечь. Задавая свой вопрос, она смотрела на папу. Папа сказал неуверенно:
— Ну… найдем где-нибудь. Должна же здесь где-то быть картошка. Ведь это земля Ташкент, не забывайте… здесь все должно быть.
— Ташкент — город хлебный, — напомнил отцу Хаймек. — Ты говорил.
— Говорил. А пока поедим сухарей. Это тот же хлеб.
С этими словами папа подошел к узлу, оставленному им в углу комнаты, достал из него маленький узелок с белыми сухарями, предназначенными специально для такого вот случая, и дал каждому по штуке. После чего вся семья уселась на полу, спустив ноги в яму для обогрева, и стала всухомятку хрустеть сухарями… при этом вновь повеселевший папа умудрялся еще напевать какую-то хасидскую мелодию.
Этой ночью обогревательная яма была бы им явно ни к чему. Хаймек лежал, вытянувшись во весь рост, и наслаждался прохладой, идущей от глиняного пола, — он все-таки успел сильно обгореть. Наконец он уснул. Во сне он видел картошку, которую они доставали из горячей золы. Они — это были папа, мама, он сам, Хаймек, и маленькая Ханночка, которая бегала вокруг ямы, кружилась, смеялась и все время кричала «ку-ка-ре-ку».
