Шамай Голан - Последняя стража
— Как тот, что ты однажды привез из Варшавы?
— Как тот. Или даже еще больше. — От возбуждения папа потер ладони — так он делал всегда.
— А… кирпичи, — бормотал мальчик уже сквозь сон, — кто же там делает кирпичи?
Папа ответил механически:
— Кирпичи… Будь они прокляты… В земле Ташкент кирпичи никому не нужны…
Но мальчик уже спал и во сне улыбался. Ему снились большие ломти арбуза. Очень большие…
6.С первых же минут путешествия в Ташкент у папы стало отменное настроение. Он снова походил на прежнего Якова Онгейма — благочестивого хасида и жизнерадостного человека. Он непрерывно что-то напевал, он обрел былую разговорчивость, он без конца готов был обсуждать со всеми ожидавшую их будущность… Он успокаивал тех, кто нервничал и обнадеживал тех, кто сомневался и всем своим видом прямо-таки излучал надежду. И разве у него не было для этого оснований? Едут ли они из холодной Сибири на теплый юг — или не едут? Они едут. Похожа ли земля под названием Ташкент на заветную Эрец-Исраэль или нет? Очень похожа. Ведь не он же, Яков Онгейм, выдумал, будто существуют в Ташкенте во множестве такие вещи, как виноградная лоза и инжир, что произрастают там гранаты и съедобные сладкие стручки — того же рода, что положено евреям класть под подушку на пятнадцатую ночь месяца шват…
Хорошее настроение не оставило его даже тогда, когда состав с переселенцами загоняли на запасные пути какой-нибудь захолустной станции, где люди сутками должны были томиться в своих теплушках, затерявшихся среди десятков других таких же теплушек, состыкованных с длинными, прикрытыми брезентом платформами, уставленными огромными ящиками и контейнерами не известного никому назначения, которые тем не менее сопровождала вооруженная охрана…
В одном таком тупике они простояли много дней.
— Похоже, что Бог забыл о нас, — вырвалось у папы в минуту сомнения.
В этом месте мама не выдержала:
— Бог!.. Бог… Ты и твой Бог… Будь он и вправду Богом, мог бы и сообщить нам, для чего мы здесь мучаемся. Но, похоже, он и сам знает не больше нашего!
Потрясенные евреи повскакивали со своих тюков:
— Что с тобой, Ривка?
— Евреи… что творится? Что эта женщина говорит?
— Как у нее только язык повернулся! Бог… не знает? Он знает все. И наши страдания… Да, они тоже имеют смысл.
Шум стоял немыслимый. Мама сказала отрешенно:
— Эх… что с вами говорить…
Хаймек втянул голову в плечи и ждал с остановившимся дыханием небесной кары. Как тогда под деревом на пути к границе ждал он небесного огня, грома и молнии, которая сейчас, вот сейчас ударит в вагон и испепелит все и всех. Он отчетливо видел разгневанного Бога — тот сидел на высоком престоле, держа в руках величественный посох, украшенный золотыми шариками, такими же точно, какие были на бабушкиной кровати. Седая борода Всевышнего струилась у него до пояса. Хаймек видел, как гневно сдвигаются сросшиеся на переносице брови и поднимается нога в блестящем черном сапоге, чтобы в следующую секунду грозно топнуть по подножию престола…
В это видение общей и неминуемой погибели вплелся мягкий, низкий и умоляющий голос его папы:
— Прости нас, Отец небесный… прости женщину, в которую ты не вложил мужского разумения…
Папины глаза были обращены вверх, в бездонную синь небес. Разглядеть небеса можно было только высунувшись из вагона. Глядя на папу, мама, еще не пришедшая окончательно в себя, бросила ему:
— Кстати, ты мог бы сходить к паровозу и принести кипятку для ребенка…
Папа молча ответил ей взглядом, полным немого укора. А потом сказал:
— Хорошо. Пойдем, Хаймек.
Соскользнув по поручням на землю, они двинулись вдоль состава, казавшегося бесконечным. «А мама — смелая», — подумал мальчик, и вслух у него вырвалось:
— Бедная мама…
Папа остановился и, подняв брови, вопросительно посмотрел на сына. Хаймек сказал убежденно:
— Ведь теперь Господь накажет ее адским пламенем…
Папа ответил серьезно:
— Не надо говорить так, сынок. Не накликай беды…
Но мальчик был уже весь во власти ужасных видений, и видел он грешников, попавших в ад. От этих картин отвлек его голос отца:
— Надеюсь, хотя бы сегодня они разогреют свои котлы. Не то придется возвращаться без кипятка…
И мысли Хаймека тотчас же перепрыгнули с ада на грешную землю, где притащивший их сюда паровоз вот уже сколько дней не подавал никаких признаков жизни, превратившись из огнедышащего чудовища в огромную черную груду холодного металла — сегодня, как вчера и позавчера.
Как только состав с беженцами отогнали в тупик, машинист погасил топку и вместе со своим помощником исчез, бросив паровоз на произвол судьбы. В первый день их отсутствия из краника, расположенного под котлом, еще текла горячая вода, но в последующие дни люди возвращались в вагоны с пустой посудой. Хаймек тоже несколько раз ходил к застывшему без движения паровозу. Поначалу ему было страшно приближаться к огромной махине, но затем он осмелел настолько, что даже вскарабкался внутрь по ступенькам, заглянул в зев остывшей паровозной топки и, более того, потянул за гудок. Но поскольку паровоз не проявлял никаких признаков жизни, Хаймек в конце концов разозлился на него. Кончилось это тем, что мальчик стал даже оскорблять машину, как бы в отместку за свои былые страхи. Разговаривал при этом с паровозом он как с живым существом.
— Ты думаешь, я маленький, а ты большой, — сказал он ему. — Думаешь, что если у тебя такие огромные колеса, то я тебя боюсь… А я тебя не боюсь. Вот захочу — и плюну на тебя.
Но, подумав так, он все же не плюнул. На всякий случай.
Еще не дойдя до паровоза, Яков Онгейм понял: ему придется вернуться к вагону без кипятка. В глубине души он надеялся, что в паровозной топке уже бушует пламя и что состав в самом непродолжительном времени вновь тронется в путь. Что ж, пришлось ему признать, возможно, он ошибся. Возможно, это произойдет завтра…
Паровоз был безмолвен и мертв. Папа в сердцах стукнул по колесу ногой и сказал:
— Возвращайся к маме. Дорогу ты знаешь.
— А ты?
— А я пойду в деревню. Постараюсь достать какой-нибудь еды.
Хаймек сказал испуганно:
— В деревню… Это ж далеко.
— Какая разница, — сказал папа. — Все равно этот день мы простоим здесь.
— Тогда я пойду с тобой…
Папа посмотрел на мальчика тяжелым взглядом, потом, не говоря ни слова, повернулся и пошел. А Хаймек побрел назад, но тут же вернулся к паровозу — он вспомнил, что забыл сосчитать вагоны. По пути сюда он считал их и насчитал сорок пять. И теперь он начал считать сначала. Он считал очень старательно, чтобы не сбиться. И вдруг лицом к лицу столкнулся с мамой. Мама встревоженно спросила:
— А где… папа?
Хаймек продолжал в уме считать вагоны. Досчитав, он ответил, не переводя дыхания:
— Сорок пять, папа пошел в деревню…
— А как же папа? — мама заговорила вдруг шепотом. — А как же… если поезд тронется… мы здесь, а он… где он тогда…
— Не тронется, — совсем по-взрослому успокоил маму Хаймек. — Паровоз совсем холодный… как мертвый…
В этот день папа не вернулся. А вот паровоз… совершенно неожиданно паровоз ожил. Пробежали сцепщики, проверяя вагоны, раздался долгий гудок, состав дернулся раз и другой… и медленно двинулся, лениво постукивая на стыках. Сначала все решили, что к составу подцепили маневровый локомотив, который просто перегонит его на другой путь (так уже не раз бывало). Но сейчас все оказалось иначе. Колеса, чуть меняя ритм, продолжали постукивать, а весь поезд — медленно, но неуклонно набирать скорость. И наконец стало ясно, что ни о каком запасном пути речи не идет.
Они ехали…
Мама рванулась к открытым дверям вагона и растерянно замерла. Из груди ее вырвался крик отчаяния:
— Яков! Где ты? Куда я уезжаю без тебя! — И она зарыдала.
Хаймек, сидя рядом с ней, держался одной рукой за подол маминого платья и тоже плакал. Взглянув на мелькавшее в проносящихся мимо верхушках деревьев небо, Хаймек понял: то, чего он так все время боялся, свершилось. Бог наказывал его маму. Но минутой позже пришло сомнение. Если мама провинилась и Бог ее наказывает, почему большая часть этого наказания упадет на ни в чем не повинного папу, который остается совсем-совсем один…
Тем временем рыдающую маму окружили люди. Те самые, которые еще недавно смотрели на нее так косо и с такой неприязнью. Теперь они утешали ее, как могли.
— Ну, что ты, Ривка, — говорили они, — ну что ты… Не плачь, все образуется. Чтобы твой Яков потерялся — этого быть не может. Вот увидишь, на ближайшей станции появится твой Яков, живой и невредимый. Ну же, Ривка… не плачь… Твой муж… Ого! Он еще догонит нас и перегонит…
А поезд все выстукивал свою неторопливую мелодию. Сквозь слезы Хаймек видел вокзал, который становился все меньше и меньше, видел черные рельсы, которые, точно змеи, переплетались друг с другом, а где-то далеко, на самом краю горизонта, мерцали огоньки деревенских изб. Телеграфные столбы один за другим появлялись, отступали назад и пропадали.
