Ежи Ставинский - Пингвин
– Ты? Что случилось?
– Бончек не вернулся домой ночевать.
– Знаю. Они уже были у меня. Я сказала, что ушла вместе с тобой, когда все еще оставались. Я не могу тебя пустить в комнату, потому что мать еще спит, она только в воскресенье и может выспаться.
Баська стояла в дверях, придерживая на груди выцветший халатик из оранжевого вельвета, такая худенькая и бледная, с темными кругами под глазами оттого, что плакала или не выспалась. Черт, до чего она в этот момент была чужая и какая-то недосягаемая! Страшная для нее ночь осталась позади. Баська была не из тех, кто вспарывает вены из-за любви, но я был свидетелем ее унижения, того, как растоптали в грязи все, что шло прямо из ее сердца, и теперь она стояла, ощетинившаяся, и, наверное, ненавидела меня так же, как тех, теперь-то уж мне совсем не на что надеяться, никогда.
Я лизнул свою лапу.
– Что это у тебя? – спросила она.
– Содрал кожу в порыве трудового энтузиазма на воскреснике.
– Лопатой тоже надо махать умеючи!
Она смотрела на мою лапу, я был смешон со своей раной» и все же отважился, я знал, что из этого ничего не выйдет, но все-таки отважился:
– Может, вылезешь сегодня из дома? Погулять, в кино или еще куда-нибудь, а, Баська?
– Нет. Дать тебе бинт?
– Спасибо, не надо. Я ее еще малость полижу.
Она взялась за ручку двери, и я понял, что мне пора уходить. Говорить больше было не о чем, тоненькая нить оборвалась, Баська была как мертвая, все, что я мог ей сказать, не дошло бы до ее сознания, оно не действовало, было холодно, как выключенная батарея. Для того чтобы включить его, нужно было потрясти ее чем-нибудь очень сильным, но мог ли я, глупый, бедный Пингвин, вообще потрясти ее чем-нибудь?
– Ну что ж, Баська, привет, – сказал я.
– Привет.
У меня горели уши, я шел от нее, как тот глупый вшивый Вертер, плевала она на мои порывы, и если б я даже издох у ее порога, она не хранила бы обо мне память, тоже еще донкихот чокнутый выискался, рыцарь, ободравший лапу в бою за честь возлюбленной, как будто нет других девушек – да их полно, как мороженого зимою!
Я снова вскочил в автобус и, полизывая лапу, доехал до Раковецкой, но прежде чем доплелся до дома Бончеков, у меня уже созрел новый план. Моя глупая башка, заполненная Баськой, беспрерывно работала, мысли вертелись только вокруг Баськи и всего, что имело к ней отношение, – как бы подобраться к ней поближе, начать действовать, во что бы то ни стало что-то сделать. Это была чертовской силы энергия, на ней могла бы работать водяная мельница, заводская электростанция, с ее помощью можно было бы смолоть все запасы кофе в гастрономе или запускать ракеты: меня носило по городу, я должен был бегать, это давало надежду, поддерживало во мне надежду, я не мог бы сейчас зажать в себе чувство и страдать втихомолку, ничем не проявляя его; и хотя я был смешон, я должен был сейчас – при моей-то роже и патологической робости – быть победителем сердец, петухом, ловеласом, Казановой или кем-нибудь еще в том же духе, до того меня проняло, до того меня трясло и заносило на поворотах.
У дома уже стоял «фольксваген» Бончека-отца, видно, старик гонял по городу в поисках своего сокровища. В квартире был ералаш, торопливо распаковывались чемоданы, на столе лежало разное бабье барахло – нейлоновое, шелковое, кожаное, причиндалы для того, чтобы прикрывать, обнажать, уменьшать, умножать, красное, черное, блестящее, сверкающее – дань супруге; были также маски для украшения стен, пластинки для увеселений. Тейлоры и Седаки, Бренди и Элвисы, «попмюзик» и гитаристы моих снов – в общем, праздник в доме, день сплочения семьи у чемоданов, минута глубочайшего единения… И вдруг – нет Адася, это неслыханно, Адась не явился в такой момент, он погиб смертью храбрых, пропал без вести или еще что-нибудь… Меня тут же отвели в комнату Адася, рядом уселись отец с матерью, где-то там бегали еще бабушка и дядя, в общем, похороны, сплошная могила. Пани Бончек даже не сделала обычной косметической маски, позабыла о красках, кремах и туши, по всему ее лицу, обвислому и бледному, дрожали морщинки, вся морда была испещрена ими, все сразу вылезло на эту ее физию – и ее годы, и ее забавы, и это ее увеселение нынче ночью, и этот страх.
– Я всюду был, у всех его друзей. Никто ничего не знает. Он простился с ними у гостиницы «МДМ» и пошел прямо домой. Его нет ни в одной больнице, ни в одном отделении милиции, он не значится ни в одном перечне несчастных случаев… Вы ничего не знаете? Вам ничего не приходит в голову? Куда бы он мог пойти?
Мне ничего не приходило в голову, о его разведенной с мужем даме говорить было трудно; если он закатился к ней, то и так вот-вот явится.
– А может, он просто «нырнул в Польшу», – робко подал я мысль…
– Что значит – «нырнул в Польшу»?!
– Ну, сбежал…
– Сбежал?!! Куда? Зачем? Что ему, дома плохо, что ли?
– В день приезда отца? Не предупредив? Это невозможно!
– Ведь у него было все, что он хотел! Все, о чем мечтал!
Они замолчали, глядя друг на друга все более неуверенно, святое возмущение, вся эта их святая невинность начали сходить с них; и зачем только я ляпнул это, теперь они будут грызться. И действительно. Старик начал первым:
– Знаешь, дорогая… Теперь мне уже полезли в голову всякие мысли… Может, он специально выбрал такую минуту? Может, мы виноваты перед ним? Не уделяли ему должного внимания? Может быть, у нас оставалось для него слишком мало времени?
Долго уговаривать пани Бончек не пришлось, старт был взят с места в карьер:
– Конечно! Мы его забросили! Мы жили рядом с ним, как чужие! Мы даже не знаем толком, чем он жил, о чем мечтал! Мы не знали души нашего ребенка! Это ты виноват! Ты все время разъезжаешь по командировкам, живешь своей жизнью, какое тебе дело до ребенка, какое тебе дело до всего, что делается дома!
– А ты?! Всегда бегаешь где-то по городу, терпеть не можешь своего дома, бежишь из него, боишься его, у тебя в голове одни только тряпки, флирты, развлечения, тебе хочется догнать время, взять от жизни все, ты боишься прозевать что-нибудь, мечешься… Матери так не поступают!
– Боже! Он такой впечатлительный, должно быть, он мучительно переживал, что мы такие эгоисты… он чувствовал себя ненужным… Он ушел, он просто ушел!
– Лишь бы он только вернулся!
– Влодек, обещай мне… если он вернется… мы должны вознаградить его за все… И надо же мне было вчера тащиться в этот театр!
– А зачем ты ходишь по театрам? Я же купил вам телевизор.
– Да что там телевизор! Я теперь вспоминаю, как Адась посмотрел на меня, когда я вчера уходила… В его взгляде был упрек! Да, упрек!
– Я ему привозил все новейшие пластинки…
– Дело не в пластинках!! Отделываться подарком мало! Ребенок нуждается в ласке! Ему нужно отдавать время и сердце! А он этого не видел! Боже, подумать только, ведь с ним могло что-нибудь случиться! Я теперь покоя себе не найду.
Я вжался в кресло, чтобы меня здесь было как можно меньше, но они убивались вслух, не обращая внимания на мое присутствие, забыв обо мне, словно я был мебель или воздух. Они действительно были в отчаянии, вдобавок, она наверняка еще не очухалась после бурно проведенной ночи, а он не выспался в дороге. Оба они то и дело посматривали на зеленый телефон: не звонит ли? Бедные предки – что-то понявшие задним умом, такие по-человечески страдающие, такие любящие, мне было их жаль. Если бы Адась, эта скотина, сейчас вернулся, он бы мог как следует обобрать их.
Пани Бончек вдруг заметила меня и умолкла, ей стало стыдно, она даже одернула свое куцее платье, прилегающее и облегающее, безуспешно пытаясь прикрыть высоко обнажившиеся ноги. Ноги были у нее на двадцать лет моложе физиономии, на них еще можно было смотреть.
– Значит, вы ничем не можете нам помочь, пан Анджей? – спросила она.
– Да вот я как раз все время думаю… Не знаю… Вчера, когда мы сидели здесь и слушали пластинки, Адась звонил одному парню, Лукаш его зовут.
– Знаю! – вскричала она. – Лукаш Брода! Он раза два был здесь. Милый паренек, но для Адася его общество не годится. Он бросил учебу, неизвестно чем занимается, еще может дурно повлиять на Адася… Знаешь, это сын того Броды из Бюро путешествий, который был руководителем нашей туристической группы в Югославии.
Она оживилась, стала копаться в телефонной книге, потом схватила трубку, набрала номер. Двадцать восемь, двенадцать и еще что-то, последнюю цифру я не разглядел под ее ладонью.
– Пан Брода? Это пан Лукаш? Говорит мать Адася Бончека. Нет, на этот раз именно вы мне нужны. Адась вчера ушел из дому и до сих пор еще не вернулся… Кажется, он вчера вам звонил… Ага… И больше ничего? Он не говорил, куда идет? Встревожена! Вы еще спрашиваете, встревожена ли я! Ну-ну… благодарю вас.
Она положила трубку, эта впавшая в отчаяние мама, желтая, как подгнивший лимон.
– Ничего не знает. Они только договорились, что Адась сегодня позвонит ему и покажет подарки, которые ты ему привезешь. Ну, сделай же что-нибудь, Влодек, сделай же, наконец, что-нибудь!
