Ежи Ставинский - Пингвин
– Ничего не знает. Они только договорились, что Адась сегодня позвонит ему и покажет подарки, которые ты ему привезешь. Ну, сделай же что-нибудь, Влодек, сделай же, наконец, что-нибудь!
Отец Адася бегал по комнате и действительно не знал, что делать. Угрызения совести гнали его то туда, то сюда, от одной стенки к другой, жаль было смотреть на него. Когда-то у нас подохла от чумки собака, я был тогда еще маленький, и меня тоже мучили угрызения совести из-за того, что я измывался над ней при жизни, подымал ее за хвост, привязывал к хвосту заведенный автомобиль и надевал на морду материн эластичный чулок. К сожалению, она издохла, и я уже ничем не мог вознаградить ее за страдания.
– Влодек, сделай же что-нибудь, я повешусь от всего этого!
– Сделай! Что я могу сделать? Я уже всюду был! Всюду! Надо ждать! Ничего другого не остается, будем ждать!
– Ждать! Да я с ума сойду! – вскричала пани Бончек и тоже начала бегать по комнате.
С меня было вполне достаточно. Своим напряжением они так накалили все вокруг, что мне тоже захотелось включиться в этот их кросс по комнате. Просто невозможно было усидеть на месте. Я встал, чтобы как-то ретироваться, но остановился в нерешительности, не зная, прервать ли их беготню и проститься или исчезнуть беззвучно, испариться из этой наэлектризованной комнаты. Пока я раздумывал, переступая с ноги на ногу, зазвонил телефон. Звонок прозвучал, как на сцене, – в самый драматический момент. Он так и полоснул по нервам, этот звонок!
Разумеется, они оба наперегонки бросились к аппарату, но отец был белее прыткий, более развитый физически, по сути дела он вообще был симпатичный парень, загорелый от этого своего африканского солнца, худощавый, малость уже седоватый, поди, вволю изменял там под пальмами своей размалеванной мумии… Одним словом, он добежал первым, схватил трубку, которая от волнения запрыгала у него в руках, гаркнул «алло» и потом уже, только один раз сказав «да», слушал, слушал, слушал, и глаза его прямо-таки выскакивали из орбит, он даже согнулся весь над аппаратом, до того, наверное, было важно то, что ему говорили, он так и сжимал трубку, чтобы не пропустить ни слова.
– Громче, говорите громче! – вдруг рявкнул он и снова стал слушать.
Меня это тоже захватило, хотя собственные мои дела были поважнее, и мы стояли так возле него с маман, разгоряченные, она вся в пятнах, а я с пылающими ушами.
– Хорошо, – наконец сказал он. – Да-да, разумеется. Все будет сделано. До свидания. – Он отложил трубку и, обернувшись, тихо сказал: – Адась похищен.
– Похищен?! – закричала мать. – Кем?!
– Не задавай глупых вопросов! Не знаю кем! Если б я знал, кто его похитил, я велел бы его арестовать! Они требуют сто тысяч! Мы должны дать им сто тысяч!
– Когда?
– Завтра! Где я возьму сразу сто тысяч? Надо бежать одалживать…
– Боже, сто тысяч! Они еще сделают с ним что-нибудь!
– Я обещал не заявлять в милицию. Пан…
– Анджей, – подсказал я.
– Пан Анджей, я побегу собирать сто тысяч, но во имя всех святых, во имя вашей матери, умоляю, никому ни слова, потому что они могут что-нибудь сделать с Адасем, вы же знаете, такие вещи уже случались…
– Можете быть спокойны, – серьезно ответил я. – В таких делах я – могила.
– Благодарю вас! – простонал бедный отец и выбежал из комнаты.
Жена бросилась за ним с криком: «Бандиты! Бедное мое дитя!» Эти сто тысяч сильно потрясли их, но им придется извернуться, задолжать, адьё барахлишко, адьё поездочка на Адриатику. Впрочем, это не такой уж большой выкуп, вполне умеренная сумма, примерно столько стоит «шкода-октавия». Бандюги соблазняли дешевизной, сто тысяч за жизнь взрослого сыночка – это недорого, почти задаром, ведь они крупно рисковали, похищая такого здорового быка, он мог вырваться, опознать их потом, это же не грудной младенец, украденный у миллионера Пэжо, это скорее уж напоминает номерок с Синатрой – тому тоже было двадцать лет, но и выкуп за него требовали в двести сорок тысяч долларов, сказочная сумма, чтобы ее собрать, потребовалась бы складчина сотни таких адасевых папаш, да и того было бы мало. Я за Адася и пятерки бы не дал, неважнецкий товарец, красная цена ему – стоимость его джинсов да самописки с фонариком. До чего ж, однако, судьба справедлива: вчера свинство с Васькой, сегодня самого украли, может, они там дадут ему по заднице, чтоб не дрыгался, пусть хоть денек пострадает, узнает, почем фунт лиха или что такое жизнь, превратности судьбы, страх, голод и холод.
Делать мне тут больше было нечего, я вышел на улицу. Бедные его предки, конечно, заплатят по счетику как миленькие. Меня-то уж никто не похитил бы, даже если б я сам стал набиваться, с моего предка что возьмешь – две зарплаты с премией, больше и нет ничего.
Обо всем этом я думал только одной половиной своей черепушки, в другой все время сидела Баська, даже во время разговора по телефону я только наполовину был взбудоражен и только наполовину захвачен, теперь я выключился из всего этого дела Адася и целиком вернулся к Баське. Она была моим электроприводом, моим топливом, и так меня сразу раскрутила, что я помчался бегом. В ближайшей автоматной будке телефонной книги не оказалось. Но я и так знал, куда бежать. С цифры двадцать восемь начинались телефоны центрального района города, значит, в центр, может быть, на Мокотовское поле, ага, вот и троллейбус, долетим до Ерозолимских Аллей, там рядом вокзал «Срюдместе», телефоны, телефонные книжки, большой мир. Вокзал «Срюдместе», иногда мы захаживали сюда посидеть, – чудо Варшавы 1963, салоны, неоны, Европа, электропоезда въезжают во дворец; если это и есть социализм – милости просим, человеку уже живется лучше и веселее, даже без денег в кармане. Контролер у входа не поспевал проверять билеты, морда как щетка, я крикнул ему в ухо: «Побрейся, пан!» – он остолбенел, но билета не спросил, только провел рукой по щекам, видно, не лишен чести, еще исправится. На перроне стоят телефоны-автоматы, ну и броня! На цепочке от телефонной книги можно повесить лошадь, толщина этой цепи обратно пропорциональна вере в честность. В книге было несколько Брод, но я помнил первые четыре цифры: двадцать восемь, есть такой! Действительно, он живет на Натолинской улице, в доме 10, этот счастливый возлюбленный. Я содрал бы с него шкуру и надел на себя, я бы согласился выглядеть, как Лукаш, – поди, морда великолепного болвана, – но если уж она так его любила, значит, что-то в нем все-таки есть. Время было довольно позднее, в гсрле все пересохло, у меня во рту с самого утра маковой росинки не было, предки давно сидят за столе м и ждут, но что поделаешь, больно здорово меня проняло. Ее письма доконали меня, я влюбился еще и в эти ее смешные фразы из романа, я бы отдал всю свею жизнь вместе со всеми врожденными способностями, лишь бы только она так писала мне и говорила со мной, именно это желание и сжигало меня, от одной только мысли об этих словах меня обдавало жаром даже сейчас, на Маршалковской улице, между «Деликатесами» и Домом культуры Чехословацкой Социалистической Республики. Это были не просто слова, болтать-то можно разную дребедень, – в них были слезы, дрожь, бессонные ночи, блеск в глазах, жарко сплетенные на шее руки, улыбка, от которой в человеке тает весь лед. Вот какая Баська была на самом деле, под этой ее застывшей маской карточной дамы.
Я вбежал на Натолинскую улицу. Сплошь новые дома, списки жильцов в подъездах, вот он, Брода, квартира 65. Вежливо позвонив, я вытер ноги о соломенную подстилку и стал ждать. Потом позвонил еще и еще раз и уже не знал, что делать, когда за дверью что-то тихо стукнуло, точно кто-то задел о стул. Тогда я начал звонить долго и часто, тревожно и неотступно. Видно, для Лукаша это было уже слишком, он не выдержал, хотя сперва решил не отворять двери, да кто ж в состоянии выдержать такие звонки, они высасывают человека из квартиры, гипнотизируют, как индус кобру, заставляют думать бог знает что. Послышался скрип половиц, – поди, строители-бракоделы торопились настелить паркет, щелчок замка, и двери открылись. Передо мной стоял писаный красавчик, шатен, выше меня ростом, и нос получше моего, джинсы приклеены к ногам, острижен коротко, как джазмен, в общем, такой современный парнишка, ультрасовременный, сама современная мода, просто жуть, до чего современен, такого можно точно представить себе во всех деталях, даже никогда не видав его. С первого взгляда было ясно, что такие письма не для него, писать ему такие письма – все равно что подавать заявления с просьбой о жилплощади или кормить свинью апельсинами.
– Лукаш? – спросил я.
– А что?
– Есть разговор. – А ты кто?
– С Адасем Бончеком учусь вместе.
Он с неохотой пожал плечами, продолжая загораживать собой дверь.
– Я его не видел. Я же говорил его матери.
– Да черт с ним! Я не о нем.
– А о чем?
– Мы что, так и будем разговаривать на пороге?
