Борис Дышленко - СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ
– Ну-ну, – сказала бабушка, – придется и мне побаловать вас. Испеку "Наполеон" – отнесешь. Да передай, что вот, мол, от бабушки ко дню рождения. Бабушка, мол, испекла.
– Ну, конечно же, бабушка, скажу, – сказала Ляля, – я сама тебя хотела просить про "Наполеон", а ты уж и догадалась. Какая ты все-таки умница, бабушка!
– Ну ладно, пока замуж не вышла, ты вот что. Сделай тут одно дело.
– А что такое?
– Да соседка наша, Евгения Евгеньевна, больна…
– Доктора вызвать?
– Да погоди, не торопись. Доктора я вызвала еще вчера, так что с этим в порядке. Другое надо. Тут все одно к одному. Заботы: к ней вчера приходила дама, женщина из райисполкома. Евгения Евгеньевна когда-то давно еще, еще когда работала на заводе, она там на очередь стала, на метры. Ну вот, очередь теперь, оказывается, подошла. Сыновья, те повыписывались, но это не беда: у нее комната, сама знаешь, какая, за кухней, не соответствует, так что ей метры дадут. А ты возьми ей в жилконторе "форму девять": сдать в исполком. Некому ей взять. Я бы сыновьям кому позвонила, а у них телефонов нет. Так вот ты возьми. Сама-то больна.
– А, ну хорошо, я сейчас по пути и зайду.
– Нет, ты завтра возьми, завтра паспортистка с утра, с девяти. Сделаешь?
– А как же, обязательно, бабушка, конечно. Может быть, в исполком отнести?
– Да нет, это уж ей самой придется. Там заявление и паспорт, много чего. Тут без нее не сделается.
– Ну хорошо, бабушка, хорошо, я пойду. – Ляля встала. – Спасибо, бабушка! – И, чмокнув бабушку в дужку очков, Ляля надела свое синее пальто, укуталась белым пуховым платком и вышла.
На лестнице встретился одинокий пьяница Петров, возвращавшийся откуда-то в тяжком похмелье. Он поднял на Лялю опухшее лицо и попытался приветствовать девушку, но вместо приветствия вышло какое-то бульканье, и Петров устыдился. Ляля ободряюще ему улыбнулась и вниз по лестнице каблучками простучала. Петров обернулся и, умилившись, сказал:
– Ишь ведь, а какая была кроха. А я-то…
Махнул рукой и едва удержал равновесие.
Во дворе яркий свет отовсюду ударил Ляле в глаза, сбил, ослепил. Ляля остановилась, держа кулачок в кармане пальто: рукавичку надеть не удалось.
– Весь день не буду разжимать, – сказала Ляля и, щурясь, осмотрела заснеженный двор – все под снегом. Деревья, хрупкие ветки; старая прачечная – ее почему-то называют шаражкой – и шаражка под снегом; под снегом закрытый брезентом автомобиль, стоявший годами. Раз как-то Коля сказал, что, наверное, там уже нет никакого автомобиля – истлел и рассыпался, осталась только брезентовая окаменелость. "Коля шутит", – Ляля улыбнулась.
Около автомобиля огромный техник-смотритель распоряжался дворничихой Натальей, а над белой крышей шаражки поднималась золотая стена.
9
Александр Антонович потянулся и пяткой уперся в подлокотник дивана. Голова уперлась в другой подлокотник. Ощутив давление, приподнялся и сел на диване. Прокашлялся и крикнул:
– Ma tante!* Крик получился хриплый и какой-то петушиный. Александр Антонович недовольно повертел головой, прокашлялся и снова крикнул:
– Ma tante!
На этот раз получилось достаточно звучно. Где-то за шкафом скрипнула дверь. Теткин голос тоненько спросил:
– Шура, ты встал?
– Ma tante, как погода на дворе? – полюбопытствовал Александр Антонович.
– Снег на дворе, – недовольно ответила тетка.
– Снег?
Александр Антонович вскочил, выпрямился, согнулся и ткнулся лбом в запотевшее стекло. Повертев головой, Александр Антонович осмотрел местность: за синим куполом Троицкого собора в морозной дымке сверкал и искрился превосходный Санкт-Петербург. Александр Антонович с довольным видом отошел от окна, осмотрелся и, ниоткуда не видя опасности, подхватил длинную ночную сорочку и пробрался к буфету.
– Шура! – услышал он укоризненный голос тетки. Тетка притаилась за трюмо. Александр Антонович заскрежетал зубами.
– Уроков нет, – резко ответил Александр Антонович.
– Ты бы хоть позавтракал, – робко предложила тетка.
– Ohe, mon Dieu! Что вы на меня насели со всех сторон? – возмутился Александр Антонович. – Эта несносная Pauline продолбила мне печень; вернешься под отчий кров, мечтая хоть здесь обрести душевный покой и отдохновение от повседневных забот, и что же? Родная тетка принимается терзать тебе душу. Не совестно ли, ma tante? Ну что дурного, спрошу вас, ma tante, в маленькой рюмочке водки? Что дурного?
– Но, Шура, ведь это же будет не одна рюмочка, – жалобно протестовала тетка, – и потом, нельзя же до завтрака.
– Mais pourquoi? – воскликнул удивленный Александр Антонович. – Pourquoi pas?* Ведь это же русская водка. Нет, вы скажите, русская или нет? Je vous demende parlor, ma tante**.
Но тетка молчала, не умея возразить против патриотических доводов племянника.
Алкесандр Антонович тем временем подошел к буфету, налил рюмочку и, сделав спазматическое движение горлом, проглотил. Задумался Александр Антонович.
Два года назад Александр Антонович женился. Будучи человеком строгих правил, Александр Антонович не переехал к жене, но и к себе переехать супруге не предложил.
– Ведь не можем же мы жить в одной комнате с теткой, – сказал тогда Александр Антонович.
– Но почему ты не хочешь жить у меня? – недоумевала Pauline.
– У тебя! – восклицал пораженный молодожен. – Как это можно?
– Отчего же нельзя?
– Pauline, как ты не понимаешь? – благородно негодовал Александр Антонович и при этом хватался за голову. – Как не понять такой простой вещи! Ведь это же неприлично – мужу переезжать к жене! Что скажут?
– Никто ничего не скажет, – настаивала Pauline, – некому говорить – не те времена.
– Ну так сказали бы, – возражал Александр Антонович, – да просто судачили бы в мои времена, – под своими временами Александр Антонович подразумевал девятнадцатый век.
– Тогда давай переедем к тебе, – не сдавалась Pauline.
Наконец Александр Антонович согласился на компромисс: он переехал отчасти. То есть перевез на квартиру Pauline небольшой диванчик с грифонами, полубуфетец красного дерева и часы с Наполеоном на коне. Над полубуфетцем повесил два старинных портрета.
– Мои предки, – сообщил Александр Антонович, хотя на картинах был изображен один и тот же Наполеон в разные периоды жизни. Теперь Александр Антонович, созерцая портреты, леживал иногда на диване, с лорнетом в одной руке и длинным чубуком в другой. Вернее, полулеживал, полусиживал, так как длинные, стесненные грифоном ноги Александра Антоновича торчали несколько в сторону. Александр Антонович переводил взгляд с портретов на ноги и видел шерстяные носки с заботливой теткиной штопкой. Со стоном отводил Александр Антонович взгляд от носков, вставал и, мучимый ностальгией, возвращался к себе.
Нет, не то чтобы Александр Антонович был так уж бессердечен к Pauline. Вовсе нет, и даже Pauline он любил. "Ну как не любить, подруга и спутница жизни". Но уж очень дорожил Александр Антонович своей, если честно сказать, холостяцкой свободою. Это и было (в чем бы и самому себе не признался) истинною причиной нежелания переехать к Pauline, а потом – и причиною постоянных побегов, а обычаи, приличия и даже ностальгия были только предлогом.
"Да-с, подруга и спутница, – соглашался Александр Антонович, – но личное счастье не должно препятствовать пользе Отечества. Ведь, в конце концов, у меня занятия, миссия, долг".
Род занятий Александра Антоновича отнюдь не определялся профессией: по профессии он был учителем. Он преподавал в средней школе французский язык. Сам по себе предмет и приятный и полезный, – но Александр Антонович детям не доверял. Внедряя свой предмет в юные умы, был отечески строг и за строгость стяжал себе кличку "полковник". Этой кличкой гордился.
– Нет, – говорил Александр Антонович, – c'est une proftssion de moi, mais je aine profession de foi*, – любил изобретать французские каламбуры.
Свою же profession de foi, миссию, долг, Александр Антонович видел в том, чтобы целыми днями бродить по Северной столице, разыскивая следы ее былого величия, причем следами величия в равной мере могли оказаться и какая-нибудь ветхая деревянная галерейка, и врытая в землю у ворот старинная пушка, и даже засохшее дерево. В поисках величия шнырял он по замызганным лестницам, дергал ручки дверных колокольчиков, приводя в неистовую ярость не принимавших его объяснений жильцов; даже в окна заглядывал Александр Антонович, надеясь увидеть какую-нибудь неучтенную древность. Шарахались обитатели бель-этажа, когда среди спокойной семейной трапезы в окне появлялось длинное, строгое, даже, пожалуй, непреклонное лицо. Александр Антонович не смущался, он орлиным взглядом окидывал комнату и, если что-либо привлекало его внимание, доставал лорнет или театральный бинокль, смотря по отдаленности предмета, и сосредоточенно рассматривал заинтересовавшую его подробность. Люди, вместе с их приватною жизнью и внезапно смятенными чувствами, его не интересовали. Эти граждане не имели ампирных очертаний и в сферу внимания не попадали. Рассмотрев то, что его интересовало, Александр Антонович прятал лорнет, и длинное лицо из окна исчезало. Можно представить, какой поднимался переполох, как начинали думать да гадать, что бы все это значило; как на ночь во всех дверях, внешних и внутренних, на все обороты защелкивались стальные замки, и мирные обыватели еще долго просыпались и вздрагивали от каждого шороха по ночам.
