Эмилиян Станев - Будни и праздники
Так они дошли до верхушки холма. Перед ними открылось заснеженное поле и полоска леса, опоясывающая незастроенную часть склона.
— Устал? — спросил маляр, оборачиваясь и бросая взгляд на светящийся сквозь туман город. — Скоро дойдем, — добавил он глухо.
Он двинулся по самому гребню возвышенности, потом свернул по узкой дорожке меж склонами. Она привела в широкую ложбину, огороженную колючей проволокой. Там виднелась хибара.
Когда они подошли к деревянной калитке, Ставри улыбнулся и пропустил мальчика вперед. Потом отпер дверь и зажег лампу. В узкой комнате с низким потолком царил беспорядок. По полу были разбросаны коробки, кружки и стаканы, запачканные высохшей краской, валялись кисти, линейки, вырезанные из бумаги буквы. Пахло олифой и клеем. На облупившихся стенах висели два портрета бородатых мужчин. Ставри затопил маленькую железную печурку и довольно хлопнул в ладоши. Потом вытащил из стенного шкафа кусок хлеба и колбасу и положил их на стол перед мальчиком, который жадно набросился на еду. Ставри, улыбаясь, смотрел, как он ест. Печка раскалилась, и от тепла запах краски стал острее.
— Послушай, Павелчо, — сказал Ставри, — ты посиди здесь, а я выйду… Скоро вернусь.
Мальчик снял пальто, под ним показалась нечистая одежда. Ставри взял в углу топор и вышел. Через несколько минут он вернулся и принес, вместе с волной холода, пушистую верхушку сосны, зеленые иголки которой подрагивали под тяжестью намерзшего снега.
— Устроим елку, — сказал он. — Хочешь?
Лицо мальчика не выразило никакой радости. Он равнодушно сидел на стуле у печки и рассеянно следил за движениями маляра. От его рваных башмаков шел пар.
Ставри убрал то, что было накидано на полу, задвинул коробки под кровать. Потом водрузил верхушку сосны на стол и прибил ее к столешнице. При каждом ударе веточки покачивались, словно беспомощные ручонки. Вместо гирлянд Ставри украсил их полосками цветной бумаги. Временами он оборачивался и посматривал на мальчика, следившего за его работой. В шкафу он нашел несколько грецких орехов, покрасил их серебристой и красной краской и повесил на ветки, выбрал из кучки три буквы, приклеил к ним фольгу и нитками привязал к сосне. Кончив работу, он отодвинулся.
— Ну как, Павелчо, ты читать умеешь?
— Умею.
— Что значат эти буквы?
— С рождеством Христовым, — угрюмо ответил мальчик.
Ставри взглянул на него с удивлением.
— Тебе что, не нравится елочка? Может, ты болен?
Мальчонка не ответил.
Ставри присел на край кровати.
Радость, которую он хотел испытать вместе с мальчиком при виде убогой елочки, померкла от холодного и презрительного голоса. И в молчании его сквозило что-то упрямое и враждебное. Он, конечно, видел, что маляр за ним наблюдает, но продолжал сидеть спокойно, понурив голову, точно старик. Черные брови были сведены над курносым носом, у детских губ пролегла глубокая горькая складка. Вдруг он сказал:
— А свечи на елке не зажжете?
— Смотри-ка, а я и забыл! — Ставри стал искать какой-нибудь огарок, нашел целую восковую свечку, нарезал ее на куски и зажег.
— Теперь нравится?
Мальчик улыбнулся и не ответил.
— Эх, дружок! — вздохнул маляр. — Что ж ты молчишь? Было время, и я мать потерял. — Но сегодня праздник, самый большой, какой есть у людей… Видишь этих дядек на стене? Один из них Толстой, Лев Толстой, вот этот, который так сердито смотрит. Слышал о нем? Он был великий человек, но перед Христом и он мал. Миру суждено преобразиться. Так говорили все мудрецы во все времена. Люди станут добрее. Не будет голодных, не будет тюрем, судов, слез и войн. Когда-нибудь этот день настанет, дружок. Я его не увижу, но ты не теряй надежды…
Он смущенно умолк. Его низкий голос задрожал и, точно струна, не переставшая звучать, оборвался вздохом.
Мальчик молчал.
Ставри медленно поднялся.
— Тебе, я вижу, спать хочется, — сказал он и вытащил из шкафа старое засаленное ватное одеяло. — Давай ложись вот здесь.
Он постелил ему на полу у печки и, когда мальчик сел на постель, погасил свет.
«Может, стесняется раздеваться», — подумал Ставри и вслух добавил:
— Видишь, как наша елочка горит?
По комнате ползли легкие тени. Запахло воском. Фольга на буквах блестела как настоящее золото. Орехи висели, точно тяжелые серебряные плоды. На зеленых сосновых иглах дрожали блики. Со стены мрачно смотрели два портрета. В окно был виден кусок неба с двумя большими синеватыми звездами. Ставри лег на кровать и засмотрелся на звезды. В тишине было слышно, как мальчик раздевается. Когда он лег, Ставри снова заговорил:
— Жизнь, мой дружок, грустная штука. Но тот день придет… Если б не это, люди бы совсем одичали…. Однако дорога туда идет через многие страдания и глупости людские… Ты еще маленький, но кто знает, чего ты уже насмотрелся. Не по летам тебе эта наука.
Голос его, звучавший все теплее, бился о стены. Взгляд был прикован к двум звездам, мерцающим в черной бесконечности неба.
— Не теряй веры, малыш. Мир изменится, человек человеку не вечно будет волком… жестокость и несправедливость исчезнут».
Мальчик вздохнул. В темноте послышался его тонкий писклявый голосок:
— А папка вернется к маме?
— Конечно, вернется. Мы их завтра найдем. Да, найдем, и они вернутся домой.
Мальчик помолчал несколько секунд.
— Вряд ли, — сказал он со вздохом. — Папка злой, он нас бьет. Пусть лучше никогда не приходит. Я его ненавижу.
— Но он больше не будет злым, он образумится, очеловечится. Он раскается и вернется к вам.
— Никогда этого не будет… Сказки…
— Что — сказки? — спросил Ставри.
— Все, — коротко ответил мальчик.
Ставри вздрогнул и больше не заговаривал с ним. Взгляд его по-прежнему был прикован к далеким синим звездам, но их свет казался ему теперь чужим и даже враждебным, как и это страшное, черное, словно вороново крыло, небо. Радостная надежда утешить затерявшегося в городе ребенка угасла в его душе — мальчик уже успел понять, сколь трагически безысходен мир, в котором он живет.
Свечи на елке гасли одна за другой. Золотых букв уже не было видно. Верхушка сосны торчала на столе, как никому не нужная ветка, место которой в печке.
Внезапно мальчик кашлянул и спросил:
— Дядя, а как мы маму найдем?
— Завтра пойдем искать, я скажу тебе как. Найдем маму, непременно найдем, — ответил Ставри почти нежно и сам удивился своему голосу.
Мальчик вздохнул и, закутываясь в одеяло, несколько раз судорожно перевел дыхание, как будто плакал в темноте.
Последняя свеча с треском погасла. Комнату заполнил мрак. Теперь она казалась большой и незнакомой, а вдоль стен хибары, между побелевшей землей и черным небом проносилось дуновением нечто невидимое и бесконечное, чье присутствие Ставри улавливал в биении своего сердца.
Разрыв
© Перевод Н. Глен
В глубине двора, у облупившейся от мороза стены низкой, одноэтажной постройки лежало что-то большое и темное, похожее на человека.
Человек, видно, упал ничком, на полоску нерастаявшего грязного снега, белевшую у стены. Очертания тела сливались с мерзлой грязью, так что его размеры трудно было определить и от этого оно казалось особенно большим.
Сквозь густой туман Вере чудилось, что человек двигается. Она все яснее видела, как его руки ощупывают снег вокруг, словно пробуя, тверда ли земля, как свисает косматая голова, когда человек пытается встать на колени. Он безуспешно старался подняться и стонал, как раненый.
«Избили до полусмерти и бросили во двор», — подумала Вера.
Окоченевшие от холода ноги перестали ее слушаться. Она хотела было подойти к лежащему человеку, но вместо того, чтобы шагнуть вперед, попятилась к улице, едва не закричав от страха. Лишь когда калитка заслонила от нее двор, она немного успокоилась.
Туман накрыл город, точно замерзшее море. Фонари мерцали тусклыми огоньками. Ни один звук не нарушал тишины. Город словно умер, погребенный лавой.
Вера не знала, что ей делать. Страх перед полицией сменился отчаянием. Мысль вернуться в гостиницу приводила ее в ужас. Привратник не впустит ее, не обобрав, и все равно может не разрешить ей переночевать там.
От усталости она еле держалась на ногах, очень хотелось спать. Тело нервной дрожью еще отзывалось на грубые ласки мужчин, которых она до полуночи принимала в номере гостиницы. Она спешила домой, стремилась лишь к одному — поскорей нырнуть в постель, избавиться от этой истерической дрожи, и вот и к тебе — во дворе лежит раненый, который, наверно, хотел к ней напроситься, и завтра ее потащат объясняться в участок.
Она боялась посмотреть, что происходит во дворе. Ей казалось, будто она слышит стоны раненого. Усталые нервы сдавали, ее охватывал панический ужас. Она вглядывалась в густой, неподвижный туман, вслушивалась в глухое напряжение города, точно ожидая, что какие-то враждебные силы вот-вот схватят ее за шиворот. Наконец усталость и холодная сырость погнали ее обратно во двор — о последствиях она уже не думала.
