Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра
Мне неприятно было слышать такое от Рафаэля. Не знаю почему. Не люблю, когда он говорит о себе так.
— Слушай, они меня наебали. Я не делал того, что они повесили на меня.
Рафаэль кивнул с таким видом, словно не поверил ему.
— Я не хотел тебя расстроить.
— Я не расстроился.
Ага, не расстроился он. Еще как расстроился.
— Это хорошо, — сказал Рафаэль.
— Слушай, может лучше вернешься к своим личным отношениям с книгой? — Он бросил на меня взгляд. — А ты не слишком молод для того, чтобы подражать ему?
Наверное, он думал, что книги читают только старики. Я не знал, что на это ответить, поэтому лишь пожал плечами.
— Черт. Пойду покурю.
В этот момент я решил, что мы с Шарки станем лучшими друзьями.
— Ты куришь? — спросил я.
— Ага.
— Продашь сигареты?
Он улыбнулся. За сигареты я готов был слушать его брюзжание, пока деревья снова не зацветут.
Забавно, но когда мы пошли в курительную яму, Шарки притих. Постояв на холоде, мы выкурили пару сигарет.
— Жизнь отстой, имеет нас всех, — сказал он.
— Да уж, — согласился я. — Рафаэль говорит, по трезвянке она особенно любит ставить нас раком.
Это вызвало у Шарки смех.
— Не могу решить, нравится мне этот мужик или нет.
— Мне нравится, — сказал я. Не знаю, зачем. Но это была правда. Мне действительно нравился Рафаэль, так что плохого в том, чтобы в этом признаться?
— По сравнению с ним мой отец просто дьявол. — Шарки глубоко затянулся. — Только не проси говорить меня о нем.
Видимо, он настрадался от отца. Боже, как же было холодно. Я ненавидел зиму.
— Тебе снятся сны? — раздался в темноте голос Шарки.
— Да. Уж лучше бы не снились.
— Вот и мне снятся. Я хочу избавиться от них.
— И я.
Я тогда подумал: есть ли у него монстр?
Да, у него есть монстр. Совершенно точно есть.
Может быть, он есть у каждого. А может быть, я это все выдумываю.
Было странно, забавно и печально стоять там, курить и думать о том, как избавиться от кошмаров.
Может быть, мы оба надеялись, что что-то случится и все вдруг изменится. Может быть, изменившемуся Заку и изменившемуся Шарки будут сниться другие сны. Мне нельзя было думать о таком, и я это знал. Подобные мысли лишь печалили меня еще больше. Они напоминали мне о том вечере, когда я засыпал с мыслью, что между мной и отцом все может быть по-другому.
Я задержал сигаретный дым в легких, а потом медленно его выпустил.
Ненавижу зиму.
Ненавижу сны.
Ненавижу воспоминания.
Ненавижу разговоры с Адамом.
И ненавижу то, что слово «изменения» существует в снах, которые мне видеть не дано.
ВоспоминанияВ моей школе был один парень. Его звали Сэм. Он был высоким и здоровенным, как качок. С другими здоровяками он не тусил, наверное, был как и я одиночкой. Как некоторые койоты, знаете? Они меня восхищают — фантастические животные. Первоклассные родители — заботятся о своих щенках, растят их, играют с ними, учат их разным вещам, так необходимым в нашем жестоком мире. И хотя большинство из них живет парами и по ночам вместе воют, есть такие, кто предпочитает одиночество. Им нравится одиночество. Я один из этих койотов-одиночек. И Сэм, похоже, тоже.
Он все пытался разговорить меня, и я с ним говорил, несмотря на то, что не очень-то это умел. Значение болтовни сильно переоценивают. Слишком много народу увлекается болтологией. Меня раздражает то, как много людей любят поболтать. Взять того же Шарки. Если разговоры друг с другом приносят пользу, то какого хера тут торчит Шарки? У меня от этого парня мозга за мозгу заходит. Болтовня не исцеляет. Она лишь добавляет шума в и так уже порядком зашумленный мир. И если бы мы на самом деле стремились сберечь окружающую среду, то нам стоило бы просто заткнуться.
Может быть поэтому я чувствовал с Сэмом связь. Он был дружелюбен и все такое, но при этом был интровертом (конечно, не таким законченным, как я). Бог не написал на его сердце «тревожное». Меня это впечатляло.
Однажды Сэм подошел к моему шкафчику в школе и спросил, не хочу ли я с ним прогуляться. «Почему нет?» — сказал я. Была пятница, а по пятницам я обычно вдрызг напивался с друзьями. Я подумал, что неплохо привнести в свою жизнь разнообразие. Так что Сэм заехал за мной на машине, и мы катались, слушая музыку и болтая, и я не курил, зная, что этот парень не курит. Затем Сэм предложил сходить в кино, я сказал «клево», и мы пошли. Не помню, что мы смотрели, помню только, что Сэм больше смотрел на меня, чем на экран. Меня это нервировало, но я делал вид, что ничего не замечаю. Что, черт подери, он видел, глядя на меня?
Он довез меня до дома, и мы все еще сидели в машине, когда он вдруг спросил:
— Ты с кем-нибудь целовался, Зак?
В этот момент я врубился, наконец, что к чему, но пытался вести себя как ни в чем не бывало — понимаете, мне нравился Сэм, и мне не хотелось паниковать, я и так слишком много паниковал, и не было ничего страшного в том, что меня хотел поцеловать парень, потому что он… ну… он меня не пугал. Но, признаюсь, я сильно разнервничался. И я не собирался с ним целоваться. Сэм был умным, красивым, с серьезными зелеными глазами — полно парней мечтают быть таким, как он, и никто из девчонок не отказался бы с ним поцеловаться, но я… блин… этого точно не должно было случиться со мной.
Я некоторое время сидел молча, потом ляпнул:
— Почему кто-то должен хотеть целоваться со мной?
Было сущим идиотизмом говорить такое. Не знаю, нафига я это сказал. Слова просто выскочили изо рта. Иногда меня клинит.
— А почему кому-то этого не хотеть? Ты очень красивый.
Вот это меня напугало. Ошеломило, мать его за ногу. В плохом смысле. В очень плохом смысле этого слова. Зачем он это сказал? У меня все перевернулось внутри. Невыносимо хотелось выпить и покурить. Я не знал, что делать — он был больше меня, здоровяком. Что если бы он начал меня бить? Я по горло был сыт побоями брата.
Я выскочил из машины, достал из кармана пачку и зажег сигарету. Затянулся и пошел в дом. Я пришел в себя бродящим по улицам, курящим и пьющим. Ноги часто несут меня куда-то, не спрашивая разрешения у мозга. Домой я вернулся пьяный в доску. Не помню даже, как добрался до постели.
На следующую ночь мне снился Сэм. Он не отрываясь смотрел на меня.
Боже, ненавижу то, что лежу здесь в кровати номер три в кабинке номер девять и вспоминаю парня по имени Сэм. Вспоминаю Сэма с серьезными зелеными глазами. Да я почти не знал этого парня. Это как-то неправильно. И неприятно. Всё сейчас неприятно. Всё.
Глава 5
То, чего я знать не хочу
Есть такие вещи, которые я сам не знаю, что знаю. В нашей группе мы относим их к одной из категорий. Это наша задача здесь — составлять списки и разделять все на категории, чтобы самим не запутаться. Странно, да? На самом деле ничего удивительного — мы все здесь странные, поэтому и делаем равно такие же странные вещи. У странных людей странное поведение. И если бы мы не были такими, нас бы тут не было.
У нас в группе есть одна женщина, ровесница моей мамы. Ее зовут Элизабет, но она предпочитает, чтобы ее звали Лиззи. Так вот она зовет это место «Лагерным городком для травмированных». Мне нравится Лиззи. У нее куча проблем, но она говорит забавные вещи и не уходит в себя, как моя мама, да и голос у нее приятный.
Всех с психологическими травмами отправляют в нашу группу. Я, правда, так пока еще и не понял, что у меня за травма такая. Все в курсе того, от чего страдают. Кроме меня. Я помалкиваю об этом. Впрочем, я помалкиваю практически обо всем.
В группе мы должны смотреть друг на друга или хотя бы слушать. Не думаю, что нам так уж обязательно принимать одинаковое участие. Шарки со мной не согласен, он говорит, что я должен высказываться в группе. «Послушай, приятель, — говорит он, — мы тут не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить». Шарки очень переменчив. Одну минуту он души не чает в этом месте и заявляет всем, что готов над собой работать, а в другую — ко всему тут придирается, брюзжит, ноет и обзывает это место глухоманью. Однако он выступает в группе и, бывает, повергает нас во всеобщее охуение.
Наша группа называется «Лето». Ну, вы понимаете — время года. В комнате для наших встреч висит огромная картина. В центре ее изображено здоровенное дерево и на нем листьев, скажу я вам, тьма-тьмущая. Под этим деревом сидят люди, они разговаривают и улыбаются. А вместо фруктов на дереве растут буквы. Если их собрать, получится слово «лето». Адам говорит, что лето — красочная пора, пора солнца и чистейшего голубого неба, когда весь мир живет полной жизнью. Довольно мило. Мда. Лето. Только сейчас вот у нас середина зимы. А зима — это унылая пора, пора с серыми небесами, безжизненная и пустая. Зима меня угнетает.
