Олег Хафизов - Мальчики
– Так приятно было, – призналась Шура.
В другой раз, уже в старших классах, она подсела за мою парту и стала нашептывать, как подружке, о вчерашней гулянке с курсантами.
Один из курсантов залез на неё и так долго не слезал, что она чуть не померла.
– Даром что молодой, – хихикала Шура.
Зимой, когда я, Сидор и ещё кто-то гуляли в парке и катались с деревянной горы, Шура стала допытываться: правда ли, что у мужчин с длинными носами и другой орган соответствующей длины. Мне, как обладателю довольно длинного носа, было бы глупо это отрицать. Тогда
Шура предложила уединиться за горку и убедиться в этом, так сказать, собственноручно.
Мы отошли в сторонку от Сидора, слишком увлеченного молодечеством, и я расстегнул курточку. Я был взволнован, несмотря на шуточный характер происходящего. Но тут случилось нечто весьма неприятное. Молния на моих джинсах была поломана, и я вышел на прогулку с ширинкой, заколотой булавкой. Шура полезла туда рукой, булавка расстегнулась и впилась в самую мякоть. В надменный член, которым бес грешил. Раздался вопль, страсть моя мигом опала.
Шура искренне извинялась. При всех недочетах её воспитания, была в ней какая-то материнская жалость, основанная на глубоком понимании.
Но её любовь с Сидором была самая настоящая, классическая первая любовь, в курсе которой находились все родственники, все соседи, друзья и педагоги. И, как таковая, она не могла не завершиться залетом.
Сидор рассказывал, как совокуплялся с Шурой в посадке у Третьего
Моста, где их застукал мужик, в подъезде, на чердаке, в подвале.
Шура бегала по подвалу совершенно голая, и Сидора удивляла заурядность этого зрелища, о которым мы так мечтали:
– Просто щетка какая-то!
Когда Шура забеременела, Сидор впал в уныние. Друзья донимали его советами, делились невероятными старушечьими рецептами домашних абортов, призывали к решимости. Но Сидор все мямлил и вел себя почти как герой романа "Американская трагедия".
Тысячу раз Сидор обещал бросить Шуру, но снова с ней встречался, к неодобрению друзей. Наконец грянул скандал, матери влюбленных встретились, и Шуре сделали подпольный аборт. После этого гордая девушка перестала встречаться с малодушным возлюбленным. Но рецидивы все-таки случались.
Однажды родители Сидора куда-то уехали, и мы остались ночевать вчетвером: Я, Сидор, Шура и некий Блудный, наш записной ловелас.
Поскольку любовь Сидора считалась законченной, мы вели себя раскованно. Как только Сидор отлучился из постели, мы с Блудным облегли голенькую Шуру и стали её домогаться. Бывший возлюбленный нам потворствовал, моральный облик Шуры был широко известен, и мы надеялись на успех.
Сначала Шура хихикала и боролась кое-как, но мы распалялись и тискали её все грубее. Несмотря на её изворотливость и удивительную силу, мы одолевали. Тогда Шура вырвалась из наших цепких рук, залезла на подоконник и распахнула окно.
– Прыгну, если не отстанете! – пообещала она.
Несмотря на все её смешки, было очевидно, что она это сделает. Мы оставили Шуру в покое. Ведь блядство само по себе, а любовь сама по себе.
Накануне Девятого мая слух прошел, что утром Китай бросит на нас атомную бомбу. И откуда мы это взяли? Ни по "Голосу Америки", ни, тем более, по нашим новостям ничего подобного не говорили. И тем не менее, весь вечер у танцевальной клетки в парке только и разговоров было:
– Слыхал, что китайцы учудили? Атомную бомбу бросят на нас в День
Победы.
Все, конечно, понимали, что ничего страшного не произойдет, а если произойдет, то не с нами, но это будоражило. Придавало нашему существованию какую-то значительность. Вот, мол, сегодня мы гуляем, а назавтра, глядишь, превратимся в головешки. Эх-ма!
Китайцы казались отвратительными, тупыми, стадными уродами. Как в документальном фильме Ромма "А все-таки я верю", где впервые в жизни мельком показали группу Led Zeppelin под звуки другого оркестра и девушек без трусов. СОВСЕМ без трусов.
Китайцы ходили толпами в одинаковых робах защитного или синего цвета. Они, как дураки, вылавливали воробьев, переплывали Хуанхэ с красным знаменем и потрясали цитатниками. Они были некрасивые. Во время пробного атомного взрыва они скакали на лошадях, как в гражданскую, а лошадиные морды были в противогазах. В общем, приятно было осознавать, что в мире есть хоть кто-то, ещё более тупой и стадный, чем мы.
Мы кучковались в березках возле клетки – круглой бетонированной площадки с забором, на которой играл вокально-инструментальный ансамбль "Левша". Проникнуть в клетку в выходной день было непросто.
За билетами в деревянную будку устраивали давку, потом щемились в узком проходе между железными перилами и при выходе на перекур, когда надо было получить контрамарку на возвращение. В этой давке уследить за каждым было непросто, и тот, кто понаглее, проникал без билета.
Но вовнутрь можно было и не ломиться. Музыка была так же хорошо слышна снаружи, как изнутри. А настоящие меломаны приходили не столько плясать, сколько слушать гитарные импровизации и барабанные дроби местных виртуозов.
Музыкантам разрешалось играть несколько песен западных исполнителей прогрессивного, антивоенного содержания (песен протеста), подтвержденного переводом, например, "Хоп-хей-гоп", и что-нибудь промежуточное, вроде венгерской "Омеги" или польского "Но то цо". Словно россыпи звезд блеск твоих жемчужных волос… Для чЕго, для чЕго так трактуешь мне! Танцующих было видно сквозь прутья решетки, что почти сводило на нет эффект железного занавеса. Не менее десяти лет понадобилось культурному руководству, чтобы осознать этот недочет и обнести ограду размалеванными щитами ДСП, скрывающими платное зрелище, но не звук.
По часовой стрелке вокруг клетки фланировали девушки в мини-юбках на лямочках, вязаных полосатых жилетках и белых носках. Иные ковыляли на утюгах платформ носками вовнутрь и путались в клешах от бедра с открытой молнией. И мальчики, и девочки посовременней носили
"Гаврош" – волосы, ступеньками подстриженные сверху, но оставленные сзади длинными перьями.
Среди отсталых масс в допотопных клешах, солдатских ремнях, тельняшках и васильковых олимпийках на молниях, подстриженных под горшок, экзотическими атоллами красовались компании солидных. Это были ироничные парни с "гаврошами" чуть не до задницы, в тугих коротковатых джинсах или штанах крупного вельвета с заниженным поясом, из-под которых виднелись алые махровые носки. Они не ржали и не толкались как дети. Они говорили негромко и значительно. Если ты подходил к ним здороваться, значит, и ты был солиден.
– Ты Лёву Тепляка знаешь? Говорят, он взял первый "Юрахип", единственный в городе.
– Нет, их два в городе. Другой у Кондрата.
Девушки с летающими светляками сигарет собирались на утоптанной поляне между берез. Сверху их плиссированные юбочки совсем не были видны, и казалось, что ноги идут прямо из жакетов. Девушки тихо перешептывались и звонко смеялись. Это было волнующе.
Кто-то погладил сзади мои волосы. Это была Инесса, которую я немного любил, хотя она, вероятно, предпочитала вальяжного Блудного.
Она была на два года старше меня, как все привлекательные девушки, и на порядок умнее своих подруг.
– Волосы как пух, жаль, что мне нравятся жесткие, – сказала
Инесса. У Блудного как раз волосы были жесткой и пышной копной. Я поцеловал её руку с пластмассовым перстеньком.
– Говорят, ты штурмуешь Хемингуэя? – спросила Инесса.
– Что значит штурмуешь? Прочитал уже всего, кроме "Острова в океане", – огрызнулся я.
– Не пора ли остановиться? – предложила Инесса.
– Какой-то Хемингуэль… – зевнула её подруга Люба, парикмахерша, которая, по слухам, чпокалась с одноклассником Блудного, но сегодня была одна. Эта Люба была намного старше меня, ей было уже девятнадцать. Она была не так прекрасна, как Инесса, но гораздо доступнее. Ножки у неё были коренастые и плотные, как бутылочки, и крошечный синий сарафан с лямками крест-накрест туго обтягивал крепкую попу. Я обнял Любу за талию, и она не убрала моей руки.
Инесса компетентно усмехнулась и отошла к Блудному, который небрежно положил ей руку на плечо.
– Одна девица в Англии после прослушивания первого "Юрайя Хип" заявила: "Ещё один такой альбом – и я покончу с собой", – вещал
Блудный, картинно пуская дым сочными губами и отбрасывая с глаз шевелюру.
– Да когда там умер Джими Хендрикс, вообще была эпидемия самоубийств, – запальчиво вторил один хронический студент машиностроительного факультета. На этом факультете была военная кафедра, и этот парень был вынужден носить короткие волосы, как какой-нибудь курсант, что выглядело нелепо при его полном джинсовом комплекте.
– Одна девушка вообще выбросилась из окна небоскреба со словами:
"Джими, я иду к тебе!"
– И правильно! – резюмировал Блудный, эффектно стряхивая пепел свободной рукой. – Жить надо быстро, пока в этом есть какой-то смысл. А после тридцати это бессмысленное существование. Не жить же ради работы, на самом деле.
