Олег Хафизов - Мальчики
Нельзя было растирать карандашный рисунок пальцем для равномерности, вместо того, чтобы покрывать его штриховкой, и изображать блики белилами при работе акварелью.
Писать надо было широкими мазками, и совсем не так, как видишь, а каким-то условным художественным способом. Любому нормальному человеку понятно, что небо, например, голубое. Но преподаватель, поправляя картину, наносил на него и желтые, и зеленые, и красные мазки. В зелень листвы добавлялась и коричневая, и желтая, и красная краска, так что она приобретала оттенок хаки. Потому что листва, оказывается, не зеленая.
Сами деревья изображались в виде каких-то условных облаков, а не замысловатых строений ствола и ветвей, покрытых бесчисленными подвижными горящими зеленью листочками, как на самом деле.
Любой ребенок, претендующий на художественный талант, понимает, что цель художника – нарисовать похоже. Чем более похожа ваша картина на настоящего человека (лошадь, собаку, машину), тем лучший вы художник. Верхом же гениальности является фотографическое сходство. У нас в художке было всего несколько гениев, способных так копировать действительность. Но учителя не разделяли нашего восторга по их поводу. Эти копировальщики, как правило, отличались убожеством фантазии.
Одним из таких гиперреалистов был Игорек – маленький тихоня из поселка с медвежьим названием Новомедвенский. Очевидно, его отец был типичным самородком из тех, которые своим руками могут сделать из кровати реактивный миномет, сыграть на баяне "Полет шмеля" и нарисовать на стене картину "Охотники на привале" вместе с рамой, что хрен отличишь от настоящей. Обожаемый отец и внушил Игорьку идею, что все эти умники, пишущие крупными мазками (художники от слова "худо") просто притворщики, которые ничего не умеют.
Эту мысль застенчивый Игорек выдвинул довольно агрессивно на уроке по истории искусств, посвященном Ван Гогу.
– Где он таких людей видал? Да он просто не умеет рисовать, Ван
Гог-то ваш.
В первый и последний раз я увидел, как Нина Сергеевна рассердилась до пунцовых пятен, чуть не до слез. Она выгнала Игорька из класса и предложила ему как следует подумать, но тихий обскурант не отрекся от своих косных суждений.
Нина Сергеевна рассказывала:
– Я плакалась в жилетку моему другу художнику, что мои ученики не понимают настоящей живописи. А он мне отвечал, что делать ничего не надо, а надо просто подождать. Они сами все поймут. Или не поймут.
Я представил себе пеструю жилетку бородатого художника, пропитанную слезами Нины Сергеевны. Неужели у нашей милой, скромной учительницы был любовник?
И все-таки у меня не лежала душа к этой бесформенной мазне. Я стал писать крошечными мазками чистого цвета, составляя из них картину, как из мозаики. Это было кропотливо, но интересно. Когда моя работа близилась к концу, за спиной раздались голоса учителей – нашего классного руководителя и преподавателя живописи.
– Да он у вас импрессионист! Давить будете?
– Нет, пока не буду.
Классный руководитель занял мое место за мольбертом, нанес несколько уточняющих мазков, потом ещё и ещё, увлекся, просидел до конца урока и придал моей работе именно тот вид, которого я никак не мог добиться – как пишут большие художники.
За эту работу он поставил мне пять.
После занятий я сидел на банкетке у черного хода в надежде, что мимо пройдет красивая Наташа Пергамент, и глубоко задумался. Вдруг я услышал приветливый голос Нины Сергеевны:
– Что, задумался, быть или не быть великим художником?
Я проскрежетал ей в спину ругательство. Она угадала.
На очередном просмотре я показывал работу по композиции, где два мальчика бежали к сияющей реке по горящему изумрудом лугу.
– А солнышко-то крокодил съел, – заметил учитель и поставил мне три.
Причина моей бездарности раскрылась на медицинской комиссии, которую проводил в школе военкомат. На языке медицинской карточки это называлось "Нарушенное цветоощущение". Надо было, пока не поздно, становиться великим кем-нибудь ещё. Например, писателем.
Наверное, я рассуждал следующим образом. Писателей называют художниками слова. Стало быть, я все-таки останусь художником, но буду вместо красок пользоваться другим инструментом. Никто не помешает мне изобразить словами то, что мы видим на самой хорошей картине. Но в моем распоряжении также будут звуки, запахи, мысли, чувства и много ещё кое-чего, не доступного не только живописи, но и самому кино, которому доступно больше всего. Я, например, могу принять участие в сражении при Ватерлоо, увидеть, как все было на самом деле, но остаться жив, потому что ядра будут пролетать сквозь меня.
Я понял это особенно ясно, когда шёл однажды по улице, разбрасывая носками ботинок шипучие ворохи желто-багряно-бурых листьев и пытался выразить сопутствующую щекотку в простуженном носу, сходную с ощущением порхнувшего воробья. Разве такое нарисуешь?
Теперь мне требовалось подтверждение моего литературного дара.
Мой писательский опыт сводился к нескольким попыткам. В первом классе я жадно поглотил все учебники истории вплоть до десятого класса, мама испугалась за мой рассудок и обратилась за советом к знакомому по имени Юлий. Этот Юлий был шумный, остроумный, крупный писатель в очках, немного Хемингуэей, как все они, ничего толком не доделавший и погибший при странных обстоятельствах. Он сказал, что в моем заскоке нет ничего странного, это всего лишь означает, что я буду писателем. А для этого мне надо вести дневник. Я вел дневник один день, после посещения цирка. А также создал следующие строки:
"Тысячи сабель сверкнули в воздухе, тысячи глоток крикнули: "Ура"!"
И все.
В школе, несмотря на неурядицы с правилами, которые запомнить невозможно, мои сочинения ставили в пример. Одно сочинение, к моему позору, Олимпиада Тихоновна даже зачитала вслух перед классом. Ей только показалось недопустимым выражение: "Мокрые деревья стояли понурые". По мнению этой дочери кубанских степей, понурыми могли быть только лошади. Интересно, что за тот же самый текст, коряво воссозданный рукой Жарика, Олимпиада Тихоновна поставила "кол".
После этого я рекомендовал Жарику не копировать мои произведения с такой буквальностью, но хоть немного их перефразировать и нарочно ввернуть несколько ошибок. В следующий раз Жарик создал свое собственное произведение, авторство которого не подлежало сомнению.
Оно также было зачитано перед классом. Вот оно.
Моя деревня
Я живу в деревни Нижняя Китаевка. Тута летом весело можно гулять и кататься на велосипеде а осенью скушна и грязна. У нас текет речка ванючка. В ней плаваит одна мазута и дохлые крысы. Я люблю сваю деревню.
На сей раз, за честность, Жарику поставили "двойку" вместо
"кола". Очевидно, именно тогда он стал догадываться, что честность, как хитрая уловка правящих кругов, никогда не оправдывается.
Несмотря на мой школьный триумф, в глубине души я понимал, что я не очень хороший писатель. Ведь я даже не знал всех названий придаточных предложений, а запятые ставил наугад и не всегда к месту.
Образцом для подражания я избрал Эрнеста Хемингуэя, который, как известно, писал очень коротко. Если составить фразу всего из четырех-пяти слов, то ошибиться в ней практически невозможно. И это свидетельствует о мужественной лаконичности автора, а вовсе не об его плохой успеваемости. В таком суровом стиле я и написал свой первый рассказ, истратив всего три с половиной из 40 листов общей тетради. Поскольку Хемингуэй, насколько мне известно, переписывал свои произведения раз по сорок, я тоже переписал свой рассказ трижды, переставляя слова так и эдак. В результате текст, пожалуй, несколько ухудшился. Я решил опробовать его на Блудном – самом начитанном из моих друзей. Я пригласил его домой, мы облачились в махровые халаты, налили по стакану сухого, закурили по сигарете
"Мальборо", и я приступил к чтению.
Речь в моем рассказе шла о том, как мы возвращались с танцев в
"клетке", шли по так называемой "аллее смерти", где всегда происходили драки, и тут нас неожиданно нагнали и отколошматили.
Потом, вместо помощи, нас хотели забрать в милицию, Белый с перепугу сказал, что его зовут не Михаил Глебович, а Глеб Николаевич, как его отца. Все, включая и милиционера, очень смеялись над таким архаичным именем, и нас отпустили. Какая-то узенькая красивая девочка остановила мне кровь своим платком, а потом поехала со мной на дачу, где мы провели ночь.
Её звали Надя, мы с ней не расставались весь следующий день, промокли под дождем и гуляли по улице босяком. Осенью я встретил её на танцах в ДК Профсоюзов, она присела рядом со мной на банкетку, а потом отошла покурить и попросила сохранить для неё место. Она не вернулась, и я до сих пор храню свободное место для неё. Так завершался рассказ.
Эта история, как говорят в Голливуде, была основана на реальных фактах, за исключением одного. Тогда, на даче, Надя мне не дала, а я в своем рассказе намекал на противоположное.
