Владимир Царицын - Осенний лист или зачем бомжу деньги?
Альфред не понял, как это, так быстро, один рывок, и он оказался в этом лазе, рядом с Алексеем Сидоровым. На Сидорове был черный смокинг и галстук-бабочка. А на голове - белая вязаная шапочка.
Такая, какие носят сварщики, одевая их под маску-шлем.
- Алексей Алексеевич, а вы не сердитесь на меня за Катеньку? За то, что я ваше место занял?
- Свято место пусто не бывает… Нет, не сержусь я. Да и чего теперь-то…, когда Катенька мертва.
- Катенька мертва?
- А ты что, забыл?
- Не забыл, - вспомнил Альфред. - Помню. Они ей горло ножом перерезали. А теперь мне хотят перерезать. Бежим! Они уже близко.
- Беги.
- А вы?
- Я здесь останусь. Не привык я от опасности бегать. Да и очень уж мне хочется с этими черножопыми потолковать на их родном языке.
- Вы знаете чеченский язык?
- Я знаю, что такое хорошая драка.
- Но у них ножи! Они убьют вас!
- Лучше самому умереть, чем убийц без наказания оставить.
- Тогда и я с вами.
- Хорошо. Если решил, за мной!
И Сидоров спрыгнул из лаза в коридор, встал у стенки. Альфред посмотрел вниз, было высоко и очень страшно.
- Ну, чего ты там застрял? Прыгай!
Альфред зажмурился и…
…Проснулся.
Голова сильно болела.
Он лежал на матрасе, под головой - резиновая надувная подушка.
Альфред все вспомнил. Это кабинет начальника взрывного цеха завода
'Искра'. Бывшего завода. Теперь кабинет принадлежит Сидорову Алексею
Алексеевичу. И не только кабинет, но и весь завод, точнее его развалины. Сидоров - первый муж его Катеньки, а теперь бомж. И он,
Альфред, теперь тоже бомж.
Постанывая от жуткой головной боли, Альфред встал с матраса и, шатаясь, пошел в приемную, где некоторое время назад они выпивали с
Сидоровым, и где он рассказывал Сидорову о том, что с ним произошло.
С ним и с Катенькой.
Открыв дверь и увидев человека, сидящего у окна на лавке, он опешил. 'А где Сидоров?', хотел спросить Альфред, но тут же понял, что человек перед ним и есть Сидоров.
На Сидорове был добротный твидовый костюм, серый в тонкую красноватую полоску, голубая рубашка и темно-бардовый галстук.
Галстук был повязан по моде, ушедшей лет пять-шесть назад - узел тугой, на галстуке ни одной морщинки. Сейчас так не носят, подмывало сказать Альфреда.
Сидоров был гладко выбрит и казался моложе, чем в момент их неожиданной встречи, моложе, лет на десять. Он сидел на лавке разутый, ноги его стояли на газете, носки были дырявые и разного цвета, а в руках он держал разбитые кроссовки. Куча тряпья лежала рядом на лавке. В куче просматривалась камуфляжные пятна одежды, которая прежде была на Сидорове.
Подняв глаза на Альфреда, Сидоров сказал, показывая кроссовки:
- Несколько не соответствуют остальному гардеробу. Ты не находишь?
Альфред молча кивнул.
- Из обуви только это, валенки, резиновые сапоги и ботинки-говнодавы. Но те совсем стремные. Что делать?
- Не знаю, - растерянно ответил Альфред.
- Не знаешь? А ты роман Николая Гавриловича читал?
- Какого Николая Гавриловича?
- Чернышевского.
- 'Что делать?'? Нет, не читал.
Сидоров вздохнул:
- Жалко… Хотя, его, роман этот, никто не читал. Честно признаться, и я не читал. Пытался, но…эту тягомотину читать невозможно. Все только название и знают. Да еще про сны Веры
Павловны. Сны были, а о чем…тоже никто не знает.
Сидоров аккуратно поставил кроссовки под лавку.
- А вы…, - начал Альфред.
- Мы же договорились! - перебил его Сидоров.
- Не понял…
- Мы договорились, что ты будешь говорить мне ТЫ.
- А…, ну, да. А ты, почему так одет? И бороду сбрил. Почему? У тебя праздник?
- В гости собираюсь. Не идти же в этом! - Сидоров указал на кучу тряпья. - Неудобно как-то, в гости идти небритым и в повседневной одежде.
- В гости? Так может, мои туфли оденете,…оденешь?
- Твои? - Сидоров с сомнением посмотрел на покрытые пылью и рыжими пятнами глины, модельные туфельки Альфреда. - Вряд ли. У тебя какой размер ноги?
- Сорок первый. Они, правда, грязные, но я почищу.
- Не подойдут. Я сорок третий ношу. Ладно, ничего, скоро народ подтягиваться начнет, что-нибудь найду. Кстати…, - Сидоров приподнял манжет сорочки и взглянул на ручные часы. Альфред не разглядел марку, но по блеснувшему золотом браслету и такому же корпусу можно было предположить, что это не тайваньская штамповка, явно дорогой хронометр. - Кстати, кое-кто из моих бомжиков, наверняка, уже пришел домой. Надо Окрошку озадачить. Эй, Окрошка! -
Сидоров стукнул кулаком по стене.
- А верхняя одежда? - спросил Альфред. - Пальто или куртка?
- Пальто у меня есть. Черное. Чистая шерсть.
- А откуда это все? - недоумевал Альфред.
- Из прежней жизни.
- Так может быть у вас и паспорт есть?
- У ТЕБЯ, - поправил Альфреда Сидоров. - Паспорт у меня тоже имеется, но он просроченный, вернее, старого образца. Теперь паспорта другие, как ты знаешь. Ну, да ладно. В гости же собрался.
Частный, так сказать, визит. Не в государственное учреждение.
В дверь поскреблись.
- Заходи, Окрошка. У меня к тебе дело.
- Внимаю, Ляксеич… О, блин! - Окрошка застыл на пороге, как соляной столб, вытаращив глаза и открыв рот от изумления. Он на время потерял дар речи. - А где…товарищ Сидоров?
- Не удивляйся, Окрошка. Это я, - сказал Сидоров.
- Ляксеич?
- Да я это, я.
- Ляксеич. Зачем ты это? Ты покинуть нас решил? Почему? Чем мы перед тобой провинились? Что не так сделали?…А этого, - Окрошка указал на Альфреда и сверкнул глазами, - этого родственника вместо себя… Так не пойдет. У нас какая-никакая, а демократия…
- Нет, Окрошка. Не покидаю я вас. Все будет по-прежнему. Схожу кое-куда и вернусь. Дело у меня в городе образовалось.
- Не врешь?
- Не вру. Куда я от вас денусь? Говорю же, дело одно сделаю и снова стану бороду отращивать.
- Ну, это…, это ладно. Дела, оно понятно…
- Так что? Внимаешь?
- Внимаю, Ляксеич!
- Коцы мне нужно сорок третьего размера. Более-менее приличные.
Прямо сейчас. Кто-то из наших дома находится? Кто уже из поиска вернулся?
- Малыша видел, Серегу Потоцкого, Сестер Звягинцевых - Ваньку и
Андрюху. Ну, Бирюк здесь. Где ему быть еще? Кстати, Ляксеич, Бирюк совсем оборзел, на работу вообще забил.
- Окрошка! - укоризненно произнес Сидоров. - Ты забыл, сколько лет-то ему? Скоро восемьдесят.
- Пенсионер! - презрительно сказал Окрошка. - Что-то пенсию его я в упор не вижу.
- Он по-другому свое пребывание здесь отрабатывает. Кто с бандитами связь поддерживает? Кто нас от наездов и от выселения с завода спасает. Не Бирюк, так не жить бы нам тут в тепле и уюте…
Ну, ладно! Отвлеклись от темы.
Окрошка насупился.
- Твое слово - закон. Что я не понимаю что ли? - смирился он. -
Ладно, пойду, поспрашаю.
- Иди.
- Еще что-нибудь надо?
- Пока только туфли.
- Тогда я пошел.
- Иди.
Когда Окрошка вышел, Альфред спросил:
- Алексей, я не понимаю, объясни: если у тебя есть паспорт, пусть просроченный, но ведь его и поменять можно, если тебя никто не преследует, если тебе есть, что одеть на себя, почему…?
- Почему я бомжую? Почему не возвращаюсь к нормальной жизни? Ты об этом хотел меня спросить?
- Да! - Альфред закивал головой. - Да! Почему?
- Долго рассказывать, Альфред. Да и не хочу я. Настроение не то.
Как это объяснишь? Это надо самому пережить. Вообще-то Альфред тоже многое пережил. Возможно, он и понял бы его, но… Не хотел
Сидоров выворачивать свою душу наизнанку. Не в его это было правилах, рассказывать людям, даже близким, о своих слабостях и ждать от них сочувствия и понимания. Зачем? Каждый человек делает то или иное, потому, что он - это он. Каждый поступает по-своему. Так, как считает нужным. А потому он и понять до конца чужую боль не может. А если поймет, то поймет не так. По-другому поймет, по-своему. Или сделает вид…
5.
Так думал Сидоров, выйдя из развалин и направляясь в город.
Не впервые Сидоров задумывался о своей жизни, деля ее на два неравных куска. Совершенно неравными были эти куски. И по длине, и по весу. Один кусок, или жизненный отрезок, длился с момента рождения до третьего ноября двухтысячного. Тридцать семь лет и девять месяцев. Второй отрезок был покороче - всего каких-то пять лет. Завтра будет ровно пять лет, как он бомжует. Но эти пять были тяжелее тридцати семи с хвостиком.
Почему он стал бомжем? Потому, что третьего ноября двухтысячного года, он умер. Нужна ли мертвому прописка, работа, друзья-приятели?
Нужно ли мертвому стремление к чему-либо, кроме, как к хаосу, кроме стремления поскорей сгнить и стать ничем?
Сначала он был мертвецки пьяным. Неделю? Месяц? Он не знал, сколько времени продолжался его запой. Сидоров пил и дни не считал.
Деньги, которыми был набит его бумажник, закончились, он стал пить в долг. Ему не отказывали, так как знали - это же Сидоров, он отдаст.
