Василина Орлова - Больная
— Дорогие друзья, какими судьбами? Вас ли я вижу в этом вертепе современного паскудства, еще называемого искусством?
— Да, мы обдумываем выставку Лотты. Можно было бы устроить ее в этом зале, — сказал Игнат, а Мощенская восхищенно присвистнула, поскольку до настоящего момента они и не заговаривали ни о чем подобном.
— Я думаю, это будет лучшая выставка из возможных, — сказал Егор и поднес мягкую Лоттину лодошку к своим пухлым и всегда чуть лоснящимся губам. — Правда, я не видел ваших работ, но уверен, что они поражают воображение.
— Моих работ никто не видел, — произнесла Лотта и обняла себя за плечи, заворачиваясь в несуществующую, но все же почти зримую шаль. — Дело в том, что я обдумываю. Я осмысливаю их. Нужно детально все продумать, чтобы не увеличивать энтропию вселенной и не пачкать попусту холсты, переводить краски… В мире так много недоношенных произведений, всех этих выкидышей невоздержанного ума и недобродившей творческой игры… Нужно быть уверенным, что именно ты и именно здесь и сейчас создашь уже нечто такое, что будет по-настоящему круто! Да-да, надо приступать к делу, имея твердое и оформленное намерение, творческий замысел, который заставит содрогнуться все это стадо, погрязшее в себе самом!..
— Игнат, ты, как всегда, показываешь нам каких-то чудесных людей!.. Но послушайте, э…
— Лотта.
— Послушайте, Лотта, это стадо, как вы говорите… Оно содрогалось уже столько раз, оно уже столько, в общем-то, повидало… Столько и стольких, мог бы я заметить… Будет не очень просто его удивить…
Степь была та же: тот же резкий колючий ветер, те же выбеленные на солнце травы, песня жаворонка, такая высокая, вровень с небом, что ее перестаешь слышать — так звучит здесь тишина — и тропинка уже влилась в колею, по которой, бывало, тащились в город и из города подводы, груженые всяким добром — и вырос крест на соборе, показался золотой купол, он горел в лучах ярче солнца, и слепил глаза, а слева и справа зажглись еще кресты — они венчали купола других храмов. Трава стелилась под ветром, но вдруг она почувствовала тревогу — обернулась — туго стянутая коса хлестнула по спине — и увидела на горизонте, там, где лежит степь, тонкую дымку, вьющуюся повдоль. Она кинулась на землю и приложила ухо к земле. И услышала отдаленный дробный раскат — этот грохот значил одно, нечто такое, во что она не хотела поверить, и так лежала, прижавшись к пыльной земле, с колотящимся сердцем, в последней надежде, истаивающей в отчаяние, что слух обманул ее…
Мощенская не плакала, не хохотала, не пела по-французски и не орала на прохожих. Ее вечная губная гармошка лежала в кармане. Лотта сидела на холодной парковой скамейке, закусив губу, на которой не лежало ни лепестка коричневой помады. Валентина даже немного удивидлась: это была явно какая-то новая Лотта.
— Игнат Оболешев интересовался тобой, — наконец проговорила Лотта. — И я рассказала ему, что ты занимаешься фотографией… Куда вы пропали с Жано? Он занудный, но очень привязчивый. Смотри, как бы мне не пришлось отцеплять его от тебя.
— Разъехались по домам. Я не занимаюсь фотографией.
— Тогда убери свой телефон, ты меня уже исщелкала до дыр. Игнат — он… Такой необычный.
Лотта все еще не определилась, в какое гнездо из двух возможных посадить Игната, чтобы успокоиться на его счет.
— А что касается фотографии. Я помню одну. Видела в Интернете. — Произнесла Валентина. — Там два монаха встречаются в какой-то северной нашей губернии. И они рады друг другу. Может, давно не виделись… Один из них держит в руке камилавку, другой обнимает того за плечи. Он смущен и отводит взгляд, но улыбается.
— И что?
— И все.
— Не пойму, о чем ты.
— Иван обмолвился на выставке, что эти фотографы — слепцы. Я думала об этом и мне кажется, что я его понимаю.
— Скажи это своему Виталию.
— Он не мой. Обязательно скажу. Мы ведь совсем не знаем страны, в которой родились и живем. Мы и не хотим ее знать. Мы не видим старух в деревнях…
— Что же удивительного, если я не хочу видеть старух? Я не хочу стареть, — вскинулась Лотта. — Вечно ты, извини меня, говоришь, как плакат. Да еще со своими старухами.
Она встала с парковой скамьи и заходила по аллее. Прохожие заоборачивались на высокую странно одетую девушку, а она сверкала яркими полосками на короткой юбке — пеппи длинныйчулок — потрясала кулаками и выплевывала слова:
— Я вообще. Ничего. Не хочу знать. Об этой. Стране. Стране неудачников, пьяниц, воров и тупиц! Здесь ничего нельзя сделать красиво. Мужчины не умеют любить, женщины не умеют отдаться — здесь не едят, не целуются и не курят, как надо! Не понимаю только одного — почему я до сих пор не свалила отсюда.
Новая Лотта, тихая, задумчивая, стремительно влипла в хорошо известную Лотту, экспансивную, эмоциональную, привлекающую общее внимание. Валентина тоже встала. В последнее время бури в стакане воды стали утомительными. Она стояла возле подруги молча. Лотта заметила это. И еще больше развинтилась:
— Ну, обругай меня, как обычно! Разве у тебя есть, что возразить? Посмотри вокруг — здесь только непролазная грязь и общий идиотизм. Ни порыва, ни красоты, ничего, ничего и никогда!
Валентина уткнулась взглядом в кончики острых Лоттиных туфель, покачала головой.
— А как ты думаешь, я могла бы выйти замуж? — вдруг тихо спросила Лотта, приблизясь.
— Ну, могла бы, — осторожно произнесла Валентина. — А зачем тебе?
— Надоело. Хочется новенького.
Действительно, тогда мы встретились с Валентиной возле памятника Гоголю, на Гоголевском бульваре, это одно из моих любимых мест в Москве. Там огромные фонари, такие, что где-нибудь в испанском городке каждый из них сам по себе уже выглядел бы как центральный памятник на милой маленькой круглой площади. В подножии фонаря лежат, повернув головы, бронзовые львы с крупными лапами.
Мы присели на скамью.
Она была в подавленном настроении.
— Все эти фотографы, там, на выставке — настоящие слепцы, — заявила она.
— В каком смысле?
— Они ничего не видят. Не хотят видеть ничего, кроме того, что видели мы все. Например, есть одна деревенька в Подмосковье, мои родители снимали там дачу на лето. Там по двору ходили куры…
— Куры. Это здорово. Действительно, где-то ходят куры, как подумаешь. Трудно себе представить отсюда.
— Ага. Погляди, какие у нее сапоги!
— Где?
— А вон, вон…
— «Бальдинини».
— Серьезно?
— Да.
— Как это ты всегда определяешь марку, да еще с такого расстояния?
— Очень просто, я сама их меряла неделю назад. Знаешь, сколько они стоят?
— Сколько?
— Сорок тысяч.
— Да ты что!
— Точно.
— Кем нужно работать, чтобы получать такие деньги?
— Для этого нужно не работать.
Мы помолчали.
— Ну так вот, куры, — снова начала Валентина, — а кормила их одна подслеповатая бабка. Иногда она выходила почему-то с серпом — может быть, ей уже трудно было поднять косу — и срезала траву при дороге. В детстве я ее боялась. Мне казалось, что она вообще уже мертвая.
— Вот бы сфотографировать ее, правда?
— Да. Я видела в Интернете одну фотографию. Сейчас ими весь Интернет забит. Там два монаха встречаются в каком-то северном краю… И они рады друг другу. Может, давно не виделись… Один из них держит в руке камилавку, другой обнимает того за плечи. Он смущен и отводит взгляд, но улыбается.
— И что?
— И все.
— Мне кажется, я понимаю, о чем ты. Но сейчас это мало кому интересно. С этим ты ничего не можешь поделать.
— А если попробовать этим увлечь Виталия?
— Ну, допустим.
— Ну да. Сделает он выставку. А толку?
— На самом деле нужно идти сдаваться. — Спотыкаясь, произнесла Валентина. — Я даже знаю, кому. Мне, знаешь, в последнее время не по себе.
— Сдаваться! А они пленных-то берут? Кому сдаваться?
— Нужно позвонить Нектарию.
— Зачем?
— Неважно.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Vitaly.doc
Виталий был сыном банкира из Сыктывкара. В девяностые отца «грохнули с фейерверком в собственном автомобиле», как выражался сам сынок. Был он мальчиком, подающим надежды измлада. Сначала молодой Очеретько зарабатывал тем, что «кидал страховые компании».
— Я приезжал, страховался на не слишком большую, но все же приличную сумму, так только, чтоб хватило на погулять и выпить-переспать — в молодости у нас не слишком большие запросы! — и подбирал такой страховой случай, чтоб нельзя было проверить. Например, перелом ключицы. Она зарастает, эта умная косточка, и понять, происходило ли в ее костячьей жизни что-нибудь ужасное, уже невозможно. Справка от доктора, задобренного считанными ласковыми баксятками, и — привет, девульки, я вроде страховался у вас. А потом векторнулся на сто восемьдесят и в обратном дайрекшене — в соседнюю область. Мы тогда все так пробавлялись. Сынок губернатора до сих пор мой приятель. В аппарате президента теперь служит. Раз ты спрашиваешь у меня совета…
