Ирина Мамаева - Земля Гай
— Ту ман наполэс, она меня любит, — неожиданно легко успокоился Васька, и Егорка расслабился.
Допили бутылку.
— Э-эх, — Васька мечтательно закатил глаза. — Мне бы коня, коня! Мэ комам эгрэс… Люблю лошадей… Лачо грай, лачи грай… Красивый конь, хороший… Грудь у него — эх! — широкая, бесстрашная, в ногах ветер… Пряничного, сладкого, чтобы в руки мне шел — смотришь, а сердце поет, как от ребеночка малого, когда он первый шажок делает, отпустив твою руку…
— Да чё тебе с таким конем–то делать? Коров пасти?
— Иди ты! — обиделся Васька. — Я бы вскочил на него, я…
— Гля, — Егорка неожиданно толкнул Ваську локтем в бок, — мумии наши, Михайловна с Кузьминичной, куда–то пошкандыбали.
— Куда? — послушно удивился Васька.
— А, ептыч, так седня ж пенсию привезут! — «вспомнил» Егорка.
— Так пенсию ж попозжее возят?
— Так да, блин, это мумии раньше, чё за пенсией, чё за продуктами тащатся. Мимо путей же идти — так они подгадывают, чтоб мимо скорый прошел. Не замечал? Трусятся по этим поездам.
— Так мэнге ж… это… — спохватился Васька, — мне ж надо за пенсией бежать! Посмотришь за коровами, а?
— Ептыч, а как же? — Егорка сердобольно развел руками, — да я ж… да ты ж мне…
Минут десять они жали друг другу руки, хлопали по плечам и обнимались. Потом Васька поднял отброшенный Егоркой кнут, лихо хлопнул по голенищу и не спеша потащился на своем протезе на площадь, куда приезжала почта. Отойдя на безопасное расстояние, он высказался:
— Хрен я приду к тебе с пенсией!
Глава 6
Михайловна и Кузьминична стояли на полуразрушенной платформе и прислушивались.
Потом спустились с насыпи к разрушенному вокзалу. Невдалеке с вывороченными корнями лежал огромный — в три обхвата — тополь. Михайловна с Кузьминичной уютно, как в кинотеатре, устроились на дереве, давая больным ногам роздых. Отсюда было отлично видать пути и направо и налево, а редкое солнце если и светило, то в спины, не слепя. Кузьминична не совсем понимала, зачем они здесь, но привычно слушалась Михайловну: надо.
Раньше здесь были скамейки, аккуратные кустики жимолости, нарядный вокзал. На вокзале — с туалетом! — был зал ожидания, автоматические камеры хранения, два окошка билетных касс, расписание поездов, дежурный по вокзалу и даже — окошко справки. Днем и ночью прибывали и отправлялись в дальнее следование поезда. На перроне всегда толпился народ: провожали, встречали, плакали, пели, приезжали навсегда и уезжали ненадолго.
Для всех Гай начинался с вокзала.
Первые переселенцы приехали сюда, на пустое место, в лес, чуть ли не сразу после революции. Железная дорога уже была — тянулась через топи и леса до самого северного моря. А поселка не было. Ничего не было. И именно они — люди, направленные сюда партией, — в лесах между Гай–рекой и Куй–рекой основали первый коммунистический поселок лесозаготовителей.
Работа кипела. Рыли землянки, корчевали лес, осушали болота, пахали землю. В вагонах привозили лошадей, а лошадям нужны были пастбища, покосы. Не год за годом — месяц за месяцем лес и топи отступали. Строились первые дома, прокладывались пути узкоколейки. И люди по всей стране уже знали, уже ехали: кого также направила партия, кто, едва получив паспорт, бежал из колхозов, от работы «за палочку», от непомерных продуктовых налогов; новая советская молодежь ехала строить светлое будущее.
Ехали со всей страны. Вологодские плотники с окающим говорком, ставившие сруб за двое суток. Новгородцы со своим «ушёдцы–пришёдцы», псковские скобари. Местные, привычные к лесу низкорослые и беловолосые карелы, по–русски говорившие с ударением на первый слог. С рязанщины ехали женщины с детьми — уставшие, рано начавшие стареть, с характерным ноюще–медлительным говором. Кубанские гарные хлопцы и дивчины с мягким «г», постоянным, всюду вставляемым «же» и казачьими песнями. Белорусы и украинцы, и вовсе плохо говорившие по–русски. Ехали, смешивались между собой и забывали свои диалекты, свои говоры, свои словечки. Строя дома, называя улицы, добывая первые кубометры леса, все уже говорили на одном, понятном для всех языке. И одеты были одинаково: фуфайка рабочая, фуфайка выходная — весь гардероб.
Открывались лесопункты: Святуха, Лесная, Нюда… Сам же поселок назвали Гаем. Не Куем же, право слово, называть…
Михайловна в синем в горошек платье, с бусами из оранжевых пластмассовых шариков, которые промеж бабок звались «янтарные», Кузьминична — в розовом крепдешиновом, ворот заколот старой брошью с цветочками, — но обе в одинаковых кофтах из последнего привоза гуманитарки — сидели на поваленном тополе, вытянув ноги. Говорить не хотелось.
Михайловна внимательно смотрела влево. Налево, на юг, было несколько запасных путей, и из лесу выходила ветка узкоколейки; там, на бирже, она двадцать лет отработала диспетчером. Отсюда, за лесом, не было ничего видно, но бабка смотрела не сквозь лес — сквозь время.
…Вот из леса, с делянок тянутся составы с бревнами. Она принимает их, оформляет, распределяет по ассортиментам на эстакады — радуется: сколько же их! Как будто в лесу работают не муж ее, не мужья подруг, не соседи, а сказочные великаны, которые играючи валят вековой лес…
За поворотом, за лесом стоят эстакады — гнилые, наполовину разобранные на дрова, а рядом с ними — навсегда оставшиеся в Гаю вагоны. Два или три из них с лесом — как будто все кончилось внезапно: люди, торопясь, грузили бревна в вагоны, не зная, что паровоз не придет за ними никогда.
Михайловна глубоко вдохнула.
Кузьминична, забывшая надеть зубы, подняла бесцветные глаза к небу: разглядывала что–то там, в вышине, и щерилась беззубым с розовыми деснами ртом.
Появился поезд.
Бабки были глуховаты и потому расслышали его, лишь увидев.
Это был скорый «южный» экспресс, полный заспанных, свежих, молодых, детских, любопытных, веселых лиц. Настоящий, какие были всегда, ничуть не изменившийся со времен существования вокзала в Гаю поезд.
Поезд ворвался в Гай с грохотом и гарью, и Михайловна с Кузьминичной традиционно охнули, вцепившись друг в друга. Находящимся метрах в десяти бабкам, казалось, что они чувствуют и гарь, и тот с особенным запахом ветер, который, по их разумению, сопровождает всякий поезд, издалека стремящийся в далекую даль. Бабки сидели и чувствовали свою особенную причастность к этому.
После обеда Михайловна наконец сочла, что пора. Нацепила «парадные» очки, вытащила из кошелька обе их полученные утром пенсии и уселась за стол. Серьезно, слюнявя палец, пересчитала купюры: все на месте. Оставила их на столе и подтащила табуретку к красному углу. Покряхтела, попыталась влезть, но не смогла:
— Под жопу–то подпихни! Ковырнусь же!
Кузьминична, понимая, что происходит что–то важное, не огрызнулась, а молча подпихнула.
Михайловна вытащила из тайника — шкатулки на полочке под самым потолком за портретом Ленина — тряпичный сверток. (Кузьминична не дышала). Слезла, подошла к столу, развязала. Вытащила из него пачку денег и уставилась на товарку:
— Вот оно!
— Шо? — так же шепотом, выпучив глаза от усердия, выдохнула та.
— Да Тишкина мать! — удивилась Михайловна. — Дура старая, што, опять не помнишь?
Кузьминична заморгала, зашмыгала носом, личико ее сморщилось… она уже понимала, что вспомнить нужно что–то важно и нужное, но… Слов не было. Только сиреневые цветочки.
— Сидит, как муху проглотила!
— Дрова пора покупать? — робко спросила Кузьминична.
Михайловна схватилась за голову.
— Опять я на беду попала объяснять… Уезжаем мы отсюда, всё — уезжаем! Навсегда! На поезде!
— Куда?!
— На юг, на Кубань, туда, где нету снега, где все время светит солнце! Вот, — она сунула ей под нос зачитанное почти до дыр письмо из той же тряпицы, — читай.
Кузьминична схватила письмо и беспомощно уставилась на него, морща лицо и беззвучно шлепая губами. Михайловна сняла очки и нацепила ей на нос.
Дорогая бабушка!
У нас все хорошо. Погода хорошая. Продукты дешевые. Мы купили хату в пять комнат с верандой. К дому подведен газ, есть ванная и через газовую колонку в ней горячая вода. Мыться можно с утра и до вечера. Серега работает, и мы скоро хотим дите заводить. А я тоже работаю и с ним сидеть не смогу — трошки только, мне никак нельзя потерять место, потому что работы в станице мало. Мы вот подумали за тебя. Мы тебя возьмем в дом, местов у нас хватит. Чтобы ты за дитем ходила. Продавай там свою хату и приезжай с деньгами к нам. Очень ждем.
Твоя внучка Ольга.
Далее прилагался адрес.
Кузьминична вслух, с выражением прочитала написанное и перевела взгляд на Михайловну. В очках ее глаза выглядели огромными. Он поняла из письма, что какая–то Ольга звала куда–то к себе свою бабушку, но какое это отношение имеет к ним? Спрашивать же боялась.
