Владимир Ионов - …А родись счастливой
— Итого? — спросила Люба.
— Итого четыреста двадцать три тысячи рублей семьдесят одна копейка.
— И всего-то? — засмеялась Люба. — Так, где они у меня лежат? В какую пудреницу я их положила? Ладно. Ну, а ещё что за «или»?
Митрич и сам ещё толком не знал, что он может предложить Любе такого, на что бы она клюнула и осталась тут на короткой привязи. Когда сегодня с утра пораньше он кругленьким почерком выписывал все эти циферки на листок, мысль у него была простая: прочитайте, мол, Любовь Андреевна, сдайте по описи и — счастливого пути! Не шибко мы вас ждали, не крепко будем и держать. Но вот дохнул одного с ней воздуха, посмотрел, как, отогреваясь, загорается она румянцем, как блестит река её волос, и закрутилась у него в макушке трепетная мыслишка: уж больно рыбонька-то хороша — неохота отпускать из рук.
Картину он ей обрисовал для податливости: ни кола, ни двора у неё тут нету, гуляй на все четыре стороны. Но и надежду подкинул, мол, коли хочешь тут пожить, поживёшь, однако попомни, кому обязана. Смех-то смехом, а она и уцепиться, вроде, готова, только вот за что?
— Чаёк-то не готов ещё? — захотел он потянуть время.
— Сейчас будет, — ответила Люба и, положив ему на руку свою теплую ладонь, ещё раз спросила: — Так что там за «или»?
Масляный блин ему голодному не дёргал так кадычок, как дёрнула хрящи на горле близкая теплота Любиной ладони.
«Вот так так! — изумлённо подумал Митрич. — Вот это горгона!»
Он поспешно встал с дивана, озаботясь состоянием батарей отопления. Обошёл гостиную, пощупал радиаторы, покачал головой, но не от того, что они ещё холодны, а что кровь у него, оказывается, и не остыла совсем, вон как вскипает — чуть только тронь. Вопрос, конечно, кто трогает… И сообразил в дальнем углу гостиной, что может предложить Любе.
— Дому-то, что жилому, что гостиничному, нужна хозяйка, — заговорил он делово. — Пока есть вакансия, можешь её занять, с комнаткой здесь, конечно. Когда гости, будешь жить у себя, а когда никого, он весь твой, ночуй, где душа просит. За котелком приглядывать штат дадим, можно уборщицу будет выделить, ну, а уж остальные обязанности лягут, извините, на Любовь Андреевну.
— И много их ляжет? — подчеркнула она слово, которое Митрич лишь чуть оттенил.
— Да уж по договорённости, по обоюдному, как пишут, согласию.
Люба осеклась. Не так, оказывается, прост её гость. На лету намёки ловит, как игривый кобелёк кусок сахара.
— Прошу, — пригласила она к столу. — Чай покрепче наливать?
— Чай — любой, а к чаю можно и покрепче. Вчера мы, грешные, после вашего ухода так напровожались, что нынче голова чего-то, как с чужого плеча.
— Придётся вернуть её на место. — Люба достала из бара недопитый вчера коньяк, протёрла салфеткой широкобокие рюмки.
Митрич бочком, будто не он теперь этому дому хозяин, бедным родственничком прошмыгнул мимо неё к столу, а там освоился моментально, оперевшись локтями о спинку дивана, выпятил из-под пиджака цыплячью грудку, прикрытую засаленным цветастым галстуком давнишних времён. Спросил про бутылку:
— Может, чего попроще найдётся для возврата головы? А коньяк-то бы для чего другого пригодился?
— Голова болит при сужении сосудов, а коньяк их как раз расширяет. — Люба налила ему полную рюмку, себе — чуть-чуть и, подняв рюмку за донышко, улыбнулась ему из-за неё: — Поправляйтесь.
Митрич, в отличие от Игоря, не плеснул коньяк меж разверстых челюстей, а зажмурился и выпил обстоятельно медленными, звучными глоточками. Выпив, скривился, закусил кусочком сахара.
— Я вот, грешник, — заговорил он подсластившись, — два института кончил, грамотней меня никого в районе нет, а особого вкуса этого напитка до сих пор не понял. Так, смешение какое-то гибкости с крепостью, лозы с дубом. Это всё равно, что изворотливость на тупости замешивать. И не знаешь, что лучше: тупая изворотливость или изворотливая тупость.
— Митрич, миленький, неужели два института? А работаешь тут…
— Так уж у меня выходит, что одно с другим никак не стыкуется. — Он разглядел за чайником розетку с нарезанным лимоном. Достал ломтик, завернул в него кусочек сахара и аккуратно отправил вилкой в рот. Любе даже завидно стало, как ловко это у него получилось. Вот Сокольников ел небрежно, размашисто. Тот же лимон он ухватывал ногтями за корочку и просто кидал на язык, а потом чавкал не морщась. Пепел сигареты мог, не глядя, стряхнуть в тарелку, а этот мужичок, видать, другой совсем, а она его и не замечала никогда.
— Ты вот всё Митрич, Митрич, — продолжал он, — и все так. А почему не по имени-отчеству?
— Не знаю, — пожала плечами Люба. — А верно, почему?
— А потому, что сразу вылезет несуразность сочетания: Аскольд Дмитриевич Настёхин. Митрич Настёхин — ещё туда-сюда, а Аскольд Насёхин — дурь собачья. Хотя имя это тоже имеет деревенское начало. Папаша мой вовсе не «Аскольдову могилу» Верстовского имел в виду — он этой оперы слыхом не слыхивал, равно, как и не знал, что был такой древнекиевский князь Аскольд. Зато отец слыл активистом коллективизации деревни и имечко мне сочинил как прямое производное от этого движения. Я ведь местный кадр, а знаете, как тут первый колхоз назывался? «Ассоциация коллективистов деревни! Сокращённо — Аскольд. Вот так! Слава богу «Колхозом» не окрестил, а то бы был теперь Колхоз Дмитриевич Настёхин. Звучно, правда? А еще звучней Любовь Колхозьевна Дурандина. Это если бы дочка у меня за Стёпку Дурандина вышла. А ведь и Дурандины, хоть Стёпка и дурак, тоже не от дурости произошли, а от дуранды. Так жмых льняной называют.
— Зато сейчас отчество звучит красиво, — отозвалась Люба, — представь: Олег Аскольдович!
— Не подходит. Это Олег убил Аскольда в Киеве. Олег не подойдёт. Ассоциация всё равно, что Авель Каинович. У меня проще: Колька Настёхин, Васька Настёхин. Это уж если в люди выйдут, будут Аскольдовичами. Но главное, чтобы ростом вышли не в меня. А то опять гляди, какие противоречия: при моей голове — такой рост. Метр шестьдесят на каблуках и в шляпе. Стыдно сказать, обувь ношу тридцать пятого размера. Говорят, маленькая собачка до старости щенок? Точно. Так и у меня. Сорок лет стукнуло, а всерьёз никто не принимает. Я сначала учительский институт закончил. Там ладно, терпи издёвки длинных мотылей. Думал, доберусь до школы — дети сами не великаны. Что ты! Два года еле выдержал. В классе половина девчонок выше учителя. Куда годится? Сбежал в деревню, устроился счетоводом. Тут всё больше за столом сидишь и за человека сходишь. Кончил заочно финансовый, стал бухгалтером, даже главным. Могли председателем избрать. Было даже решено. А тут Сокольникова и подвезли. Мужчина! Рядом нас поставить — кто же за меня проголосует?
Митрич поёрзал на диване, усаживаясь глубже. Остроносенькое лицо его с хорошими серыми глазами пошло пятнами.
— А ведь так-то сказать, какая вроде бы разница? Ну, не вырос, так и что из этого? Голова-то варит похлеще, чем у иного длинного. Но народу, оказывается… — Митрич закрутил указательным пальцем спираль, и стало видно, что хмель достал его. — Народу в председателе и рост — не последнее дело. Видно, неосознанный инстинкт самосохранения действует. Люди боятся маленького начальника, потому что серёдкой чувствуют: в каждом большом он видит себе укор или даже злой умысел и будет вымещать ему любую мелочь. Говорил тебе кто-нибудь из недоростков такое?
— Нет, — серьёзно призналась Люба. — У меня никогда не было таких поклонников.
— Ну, положим, они всегда были и есть, — поправил её Митрич. — Просто вы не знали об этом, и они никогда не признавались, боялись быть обиженными отказом. Мы, грешники, очень обидчивы.
— А что тут такого? Рост, разве, главное в человеке? Могут быть и другие достоинства.
— Могут! — согласился Митрич и весело дёрнул головой, однако лукавинка, которую он держал в глазах, вдруг пропала. Словно он решился на что-то сверхважное. — Однако ж, давайте, не отходя, как пишут, от кассы, проверим значение роста в сравнении с другими достоинствами. Вот я предлагаю вам заменить Анатолия Сафроновича, что вы мне на это скажете?
— В каком смысле заменить? — искренне не поняла Люба.
— Во всяком. В хозяйственном, в духовном, в плотском.
Митрич ещё глубже сел в диван, уже нарочно оторвав ноги от пола и, скрестив руки на груди, с хмельным вызовом поглядел на Любу: крутись, мол, теперь, матушка. Что ты будешь плести, я заранее знаю, но погляжу, как покрутишься.
И она действительно закрутилась.
— Митрич! — изумилась Люба до того, что встала из-за стола и подошла к нему, положила руку на плечо. — Что ты, миленький? У тебя же семья.
— А семья — дело наживное. Сегодня есть, завтра — нету. Вы это не хуже меня знаете.
— Митрич, ну, ты же такой умный, не говори глупости.
— Этим и спасаюсь! — вздохнул он и потянулся к бутылке, налил полную рюмку и выпил так же обстоятельно и звучно. — Меня, к примеру, не мучает вопрос существования Бога. Его нет, ибо Бог — это прежде всего соразмерность и справедливость, а их нет. Значит, нет и его. На том и поладим.
