Владимир Ионов - …А родись счастливой
— А семья — дело наживное. Сегодня есть, завтра — нету. Вы это не хуже меня знаете.
— Митрич, ну, ты же такой умный, не говори глупости.
— Этим и спасаюсь! — вздохнул он и потянулся к бутылке, налил полную рюмку и выпил так же обстоятельно и звучно. — Меня, к примеру, не мучает вопрос существования Бога. Его нет, ибо Бог — это прежде всего соразмерность и справедливость, а их нет. Значит, нет и его. На том и поладим.
Любе было бог с ним, с богом, а вот с Митричем как-то бы надо поладить так, чтобы он не ловил её на слове, не ставил перед таким выбором, где выбор невозможен. Не оставлять же его у себя, в самом деле! Этого обмылка ей только не хватало… Значит, он прав насчёт роста. Коротель хороша в моркови, а мужчина должен быть мужчиной. То ли дело Степан!
— Да, Митрич, мы не договорились о деле, — стала она переводить разговор. — Значит, я могла бы остаться здесь?
— Вполне. Но опять же как смотреть на жизнь. Если нужен только угол да хлеб, — этого дома хватит. Если замуж выйти, детей растить, можно и без этого дома в селе остаться — мужики в Агропроме теперь не шибко в большой цене. Вон как раз Стёпа Дурандин к дому катит — он любую дюжину их наделает. Но за него-то и не надо выходить. Поясню почему. Сколько Дурандиных в округе, все одинаковы. Дом они хорошо могут поставить, деток у каждого — гляди, не обсчитайся, но баб своих не жалеют ни грамма, детьми и хозяйством заматывают до основания, да и кулаков им для них не жалко. Вот! А если серьёзно о счастье говорить, то не здесь, конечно, ваше место. Здесь ни обзора, ни выбора. А женщина такой красоты должна иметь выбор. Внешность ваша — вся, как есть — это же подарок судьбы, как талант. Погубить её проще простого, но закапывать то, что должно принадлежать не только вам, грешно.
— То есть?
— А то и есть, что такая красота — большая редкость, и распоряжаться ею надо уметь.
— И что же я, по-твоему должна делать?
— Любить. Одаривать любовью того, кого изберёшь для этого.
— И всего-то?
— А это много. Любовь ведь дело большое, и не для всех оно только личное. Моя вот любовь, к примеру, одного меня касается, ну, жены ещё, конечно, да Кольки с Васькой, поскольку она обычная — для семьи только, для продолжения рода. Я ведь, как это ни обидно мне, человек рядовой, заурядный. Как галька на морском берегу. А по росту если, так и совсем песок… А ведь может быть и такая любовь, что одаривает человека крыльями, а он чёрт-те в какую высоту может подняться на них. Откуда весь мир будет виден. Данте, к примеру, на любви к Беатриче постиг все силы и слабости человечества. Или Орфей. Этот стал богом музыки. Он любил Эвридику. Да мало ли ещё примеров на земле, когда женщина такую любовь зажигала в человеке, что он сам себя превосходил.
— Интересно, — проговорила Люба. — Как ты про женщин…
— Интересно-то другое, — перебил её Митрич. — Интересно, что любовь мужчины к женщине на неё вот так не действует. Кавалер де Грие уж как любил Манон — пустое дело. Была шлюхой, шлюхой и осталась.
Люба отошла к камину, и, кошачьи выгнувшись, уставилась оттуда на гостя, которого, оказывается, совершенно не зная, она считала мусорным мужичонкой. Так, мол, болтается метр с шапкой под ногами у Сокольникова. А метр-то этот такие речи ей тут говорит, каких от Сокольникова она не то что не слышала, а даже и не ждала!
— Я бы любовь красивой женщины считал большим общественным достоянием и брал на особый учёт, как большую вдохновляющую силу, — продолжал Митрич. — И даже бы направлял её на исключительные нужды. Вот, скажем, есть молодой учёный. Люди ждут от него такого открытия, которое весь мир перевернёт. А он в хандре работу бросил, вот-вот запьёт. Вот тут к нему и подводят женщину редкой красоты. Он в неё — по уши, готов миллион алых роз к ногам бросить, а она говорит: лучше ты мне посвяти своё будущее открытие. И он сгоряча его действительно делает. Прекрасно ведь, а?
— Прекрасно! А ей после этого говорят: сделай своему шизику ручкой, нам теперь нужно открытие в другой области, и ты, деточка, дуй-ка в постель вон к тому лысому зануде. Так, по-твоему, надо? — спросила Люба, переметнувшись на другую сторону красно отсвечивающего очага, где мужчина-огонь трепетал над пожранными им головешками.
Митрич тоскливо замотал всклокоченной головкой.
— Господи, — горестно выдохнул он, — никто меня не понимает! Никто. Одни несуразности кругом. Уж вы-то, Любовь Андреевна… Ваш-то образ мыслей должен бы, вроде, соответствовать облику, а вы: «Дуй в постель»! Впрочем, ваша ли тут вина? Я ещё в первом институте говорил, что надо учить людей любви — и чувству, и действию. А то мы как в самом замшелом монастыре. Для женщин — вся наука — лекция в клубе «о красоте и гордости девичьей», а мужикам и того нет. А ведь человечество издревле почитало любовь как высшее наслаждение и накопило на пути к нему массу опыта, которого мы не то, что не знаем, а даже вроде как стыдимся и узнать. И преподавать его нам стесняются — мораль мешает. А что мораль эта недоумками да скопцами надумана, понимать не хотим. Ну, ладно, на заре, когда все энтузиазмом горели, говорили, что любовь мешает строить новую жизнь. А сейчас она чему мешает? Толкуем про профориентацию. На доярок ориентируем, на трактористов — ориентируем, на продавцов, на швейников — тоже. А на любовь? На неё, говорят, и не надо. Она — зов природы, сама придёт. Но приходит-то только один инстинкт. А он ещё не любовь, а только так называется. А чувству-то, чтобы красивое было, тоже надо учить. Да и действию — тоже. Лично бы я, если бы такую власть дали, девчонок, особенно красивых, в специальную бы школу отправлял, чтобы уж действительно их любовь была как дар.
— А некрасивых? — поддела Люба.
— А их и тем более. Вот… И отбор, главное, прост. Красоту сразу видно. Она, если есть, так есть, и чего там Виссарион Григорьевич Белинский на эту тему разорялся — не знаю. Красота — для всех красота. А пока что получается? Дал, скажем, бог певице голос, и мы кудахчем вокруг: божий дар, божий дар! Чтобы послушать её, рвёмся к кассе. Я в Москве как-то хотел на Пугачёву попасть — все бока обмяли, а билета так и не досталось. С рук купил за десятку. И не пожалел. Или так. Сочинил писатель исключительную книгу, мы за ней во-о какую очередь стоим. Всё законно. Хочешь к великому приобщиться, не скупись и умей потерпеть. А вот на красоту, на истинный божий дар поглядеть — ничего не определено. Увидел и гляди, пока близко.
Сказав это, Митрич нетерпеливо вылез из-за столика, мотнулся к окну и оттуда, скрестив на цыплячьей грудке руки, как картину в галерее, докучливо стал разглядывать Любу.
— Ах! Ну всё-то у тебя на месте! Что нога под тобой, что пальчики на руках, что грудь и так далее… Исключительно всё! — сказал он смачно и, протянув ручёнки, будто приглашая Любу к танцу, пошёл к камину. Серые его глаза смотрели, однако не на неё, а куда-то в себя, а может, и вовсе ничего сейчас не видели за тем блеском, какой засветился в них вдруг. Любе блеск этот был знаком, и ничего желанного он ей не обещал. Она быстро отошла за кресло и оттуда приостановила Митрича вопросом:
— Значит, ты хочешь, чтобы на красивых женщин тоже билеты продавали? На блондинку — по рублю, на брюнетку — по полтиннику? Или наоборот? И чтобы в кассу — очередь? Всё, как в приличном публичном доме?
— Ну, Любовь Андеевна! — Митрич остановился у камина. — Разве я это хотел сказать? Публичный дом — это просто. Захотел и пошёл. Не у нас, конечно. Но там же — ремесло. А я говорю про искусство, где любовь и красота вместе. Про дар судьбы. Его в очередь не купишь. Даже с рук не продают. — Он качнул головой в такт этой невесёлой для него мысли и поглядел на Любу уже другими глазами. Чуть хмельными, но совершенно разумными.
— Интересно ты со мной говоришь, Митрич, — сказала она и вышла из укрытия, села к столику. — Со мной никто так не говорил. Правда, в прошлом году один грузин сказал мне на пляже: «Быть такой красивой, как вы, так же трудно, как таким знаменитым, как я. Ко мне лезут за автографами, а к вам, наверно, за контрамаркой на более приятные вещи?»
— И, небось, спросил, не найдётся ли у красавицы пригласительного билета для него?
— Да, что-то похожее спрашивал, а ты откуда знаешь?
— А вы ему что ответили?
— Не помню. Что-то такое ответила, чтобы не приставал. Я ужасно не люблю, когда пристают… А чай-то у нас — хорошо, что под куклой. По чашечке? — Люба разлила перепревший чай, не разбавляя его кипятком. — Я покрепче сделала, ничего?
Митрич сел на своё место, коротко махнул рукой, мол, какой есть, такой и ладно — в чае ли сейчас дело? Хороша была рыбка, да малу раскинул зыбку. Уплывает, хоть острогой бей.
— Насчет контрамарки грузин молодец. Это не Кикабидзе был?
— Нет, другой какой-то.
— Контрамарка — дело разовое, но тоже великое. Смотря на что её дают. Мне судьба счастливого билета не приготовила, но контрамарку-то, может, и получу когда, а, Любовь Андреевна?
