Вера Колочкова - Трудности белых ворон
- Ну да… — усмехнулась грустно девушка. – Это ты о чем? О внутренней красоте, что ль? Самое главное, чтоб душа красивой была, да? Знаем мы эти сказки для неказистых теток…
- Да при чем тут сказки? Просто я вижу, что в тебе присутствует такое, на что самые красивые женщины, будь они поумнее, тут же и променяли бы всю свою красоту, пушистость и длинноногость. И это, как его… Ну, все хозяйство, которое у Памелы Андерсон в избытке имеется…
- Откуда ты знаешь? Мы с тобой всего час знакомы, а ты уже и увидеть что–то успел?
- Да, успел! Способность у меня есть такая — видеть невидимое…
— Да? Как интересно! А ну, расскажи!
— Да ну… — махнул рукой, вдруг засмущавшись, Илья.
— Что значит – да ну? – возмутилась тут же Люся. – Ничего себе! Нечестно же это –
я тут перед тобой наизнанку вывернулась, можно сказать, а ты мне – да ну? Давай выкладывай, что у темя там за видимое–невидимое!
— Ну, в общем, это теория такая…
Илья замолчал, будто сосредоточился где–то внутри себя, потом недоверчиво–коротко взглянул на Люсю, словно прикидывал, стоит ли ей рассказывать, и не покажется ли ей все это совсем уж смешным…
Когда–то давно, еще в школе, он прочитал в одном из журналов интереснейшую статью известного американского ученого–психолога, который вывел формулу классической счастливости–успешности. И составлялась будто эта самая счастливость–успешность всего из двух показателей : природой заданной человеческой самости плюс корень квадратный из совокупности ума, красоты, ухоженности, интеллекта, родословной и так далее – список этот можно было продолжать до бесконечности. По мнению ученого получалось, что сама по себе счастливость–успешность человеческая и зависит только от величины природной самости, остальные же показатели – ум, красота, ухоженность и так далее — никакого такого определяющего значения вовсе и не имеют, поскольку под корнем квадратным находятся. Вот тогда Илью и поразило собственное свое открытие – показалось ему, что на уровне своих каких–то внутренних эмоций он будто ощущает в человеке эту его природную самость, и порывы эти его странные да лампочки как раз на тех и направлены, в которых эту самость природа вообще заложить позабыла…Что вместо положенной самости у таких людей просто дырка черная зияет, и все. И дует через эту дырку черный сквознячок злобности, недовольства, отчаяния, и вынуждены эти люди изо всех сил похваляться перед другими вторичными своими показателями – красотой, ухоженностью, массой накопленных каких–то знаний, да бог еще знает чем…
Рассказывая сейчас про это свое открытие Люсе, он все время коротко взлядывал на нее, боясь увидеть в глазах привычную уже насмешку. Но насмешки никакой не было. Люся внимательно слушала и про самость, и про дырки, и про черные сквознячки…И вдруг, перебив, спросила нетерпеливо:
— А у меня? Скажи, у меня эта самость есть? Ты у меня какой ее видишь?
— А у тебя, Люсь, она точно имеется — похожа на теплый розовый камень. И она никуда от тебя не денется, и сама тебя поднимет над обстоятельствами, и остальное определит постепенно…
- Что — остальное?
- Ну, счастье, успешность… Дорогу твою, например, которая тебе сейчас такой темной кажется. И любовь, и карьеру… Да все, что захочешь!
- Интересно трактуешь, — задумчиво и серьезно улыбнулась Люся. — То есть, я так понимаю, низкую самость никакой внешней красивостью не спрячешь, а при высокой – и стараться не надо, она сама все определит?
- Ну да… А представляешь, есть люди, у которых эта самость вообще на нуле. И ни купить ее, ни искусственно сделать невозможно – это ж их природная данность, такими родились! Самооценку можно поднять, а самость – нет, она манипуляциям не поддается. И ходят они по земле, бедные, с дырками вместо нее…
- А ты что, и дырки эти видишь?
— Вижу, но не всегда.
Иногда ему действительно казалось, что видит. Видит это страдание непонимающих себя людей , которые ходят, будто тени неприкаянные и злобную свою хитрость , от страданий накопленную, таскают за собой, как черный шлейф да в дырку эту и выпускают периодически – смотреть невозможно. Таким способом он поступки свои странные самому себе и объяснил: кто–то же должен хоть на время затыкать собой эти самые чужие черные дырки – почему не он? Раз именно он их видит…
— Слушай, а мне и в самом деле твой сеанс психоанализа помог! — неожиданно улыбнулась Илье Люся. — Видно, самость моя вконец уже захиреть успела. Я вот выговорилась – мне и легче стало. Правда, чуть–чуть совсем… Так что спасибо тебе. И вообще, ты молодец!
- Гришковец…
- Что?
- Да погоняло у меня такое с детства – Молодец–Гришковец.
- Как? – рассмеялась Люся. – Молодец–Гришковец? А что? Тебе идет, между прочим… Молодец–Гришковец, юный борец с черным сквозняком, злобно веющим из дырок человеческих… Интересный ты парень, слушай!
- Странноватый, да?
- Почему странноватый?
- Да говорят про меня так. И еще — что я белая ворона…
- Да нет, почему. Ты все правильно говоришь. Забавно просто…
- Да? Ты правда так считаешь? – расплылся вдруг в радостной улыбке Илья.
- Правда, правда. Делать мне больше нечего, как врать тебе сидеть, что ли? Несчастной, влюбленной , брошенной, да к тому ж еще и голодной… Слушай, Молодец–Гришковец, а я и правда есть захотела! Можно, я твоей еды поем и спать лягу? Поезд утром приходит, и мне сразу на работу идти…Нам и поспать–то осталось всего ничего!
Ранним серым февральским утром, ежась от холодного уральского ветра, они вышли на перрон вокзала и быстро направились к выходу в город.
- Люсь, телефон свой оставь…
- А зачем? Сеанс психоанализа по–русски закончился. Попутчики разбежались в разные стороны…
- Ну, мой возьми. Так, на всякий случай…
- Давай…
5.
Люся тихо открыла своим ключом дверь, на цыпочках вошла в прихожую. Тут же ей в ноги, скуля, бросился Фрам – огромная неуклюжая овчарка, «злой и старый овчар», как называл его Глеб, которого Фрам почему–то не жаловал. Ревновал, наверное…
Из кухни, тоже на цыпочках, вышел отец, спросил громким шепотом:
- Ты где это пропадаешь? Дома не ночуешь…
- Пап, ты с Фрамом гулял? – так же шепотом спросила Люся, уклоняясь от Фрамовых нежностей и расшнуровывая ботинки.
- Да. Я с ночного дежурства, спать еще не ложился. Завтракать будешь? Я пельмени варю…
- Не хочу пельмени.
- А больше ничего нет. Я шел, магазины еще закрыты были, а до круглосуточного супермаркета далеко. И вообще, не выпендривайся! Слава богу, хоть полпачки пельменей в холодильнике завалялось!
- А чего это вы тут так интимно шепчетесь? Я уже не сплю!
Из комнаты в прихожую выплыла Шурочка в своей любимой кокетливо–розовой пижамке с рюшечками, с ярко–зеленого цвета маской на лице. Уже от одного вида этой маски Люсю замутило, будто ударило сильно то ли в голову, то ли в печень – ну никак организм с этой поднадоевшей картинкой не справляется, а ведь и привыкнуть уже пора за столько совместно прожитых лет. Подумалось вдруг, что она уже и не помнит, пожалуй, настоящего лица своей матери; вместо него – только маски : зеленые, красные, овсяные, фруктовые, желтковые, белковые…
- Это растертая петрушка с кефиром! Очень полезно, особенно по утрам – хорошо поры стягивает, — начала свою обычную песню Шурочка, — вот если б ты не кривилась, Люсенька, а делала все как я, тоже выглядела бы великолепно. Это сейчас тебе двадцать пять, и кажется, что старость никогда не наступит. Как бы не так, дорогая! Не успеешь опомниться – она уже тут как тут…
Наступающей старости Шурочка боялась просто панически. Последние десять лет она вела с ней не только непримиримую подпольную борьбу, но и одержимо сражалась на баррикадах, и смело шла в наступление, отвоевывая у нее пядь за пядью кусочки уходящей стремительно молодости. В военной науке по сокрытию своего истинного возраста она была, пожалуй, уже доктором наук, профессором, лауреатом нобелевской премии — каждодневно истязала себя масками, тренажерами, полезным питанием с пищевыми добавками, всевозможными гимнастиками, специальными упражнениями для лица, для талии, для бедер… К тому же отчаянно модничала — носила короткие юбочки и узенькие брючки, делала стильные стрижечки и не жалела денег на дорогущую косметику. Даже умела смеяться звонко, по–девичьи, кокетливо откидывая голову назад — тоже результат длительных тренировок перед зеркалом. Да все бы это ничего, как говорится, у каждого в голове свои тараканы водятся… Беда была в том, что Шурочка и мужа с дочерью заставила жить по своим законам военного времени: она давно уже перестала быть для них просто женой и матерью, она превратилась для них в Шурочку — юную барышню, которую не должны волновать ни бытовые проблемы, ни будущее взрослой уже дочери, ни голодный муж–хирург, заглядывающий тоскливо после ночного дежурства в пустой холодильник…Никто из них и не заметил вовремя, когда произошла с ней эта проклятая метаморфоза – по молодости Шурочка изо всех сил старалась быть и примерной женой и матерью заботливой. Хотя старание это объяснялось отчасти чувством вины перед мужем — обманула она его в юности, замуж за него быстренько выскочила уже будучи сильно беременной от его же, мужниного, друга–однокашника. А потом вся вина как–то ею же самой и подзабылась, и Люся об этом ничего и благополучно не знала, да и вообще — за все совместно прожитые годы тему эту муж ее больше никогда и не поднимал…
