Анна Коростелева - Александр Радищев
- А на что тебе руку-то поднимать?
- А высморкаться.
- Эк куда загнул - высморкаться! Ну, фельдъегерь пособит.
- А, к примеру сказать, перекреститься? - взбрело на ум Радищеву. - Фельдъегерь, что ль, перекрестит?
- Вот пристал, как зараза! - рассердился кузнец. - До места доберёшься -там и перекрестишься, коли жив будешь.
* * *"Любезнейший брат.
Потребность в помощи твоей и связях твоих возникла срочно. Александра Николаевича Радищева, с коим несчастье случилось, ты превосходно, конечно, помнишь. Так вот сегодня нежданно побывали ко мне его старшие дети, - маленькие совершенно - один лет одиннадцати, другому того меньше. Одолжив у гувернантки на извозчика и никому дома не сказавшись, ибо дома у них суматоха и никто за ними не смотрит, явились они ко мне в присутственный день, имена свои сообщили швейцару и в приёмной пристойно дожидали. Вообрази, до дверного звонка едва дотянулись, а по-французски лучше моего говорят. Вообще, в знании языков и благовоспитанности эти дети наравне со взрослыми почесться могут. Таких детей не видывал я никогда. Я бы сам догадался, пожалуй, что это его, хотя никогда их прежде не видал: беспримерно хороши и очень на него похожи. Я понимаю теперь, на что он время тратил и куда со службы столь часто урывался. Так вот, являются передо мной эти несчастные дети, словно из каких-то Шекспировых снов, и держась светски, разумно и с достоинством следующее излагают: отец их, Александр Николаевич, был сегодня отправлен в Сибирь. Как уж они о том сведали, одному Богу известно, когда и я ничего не знал, хотя велел сразу мне докладывать, как только решение по его делу выйдет. Но сие не суть. В цепи его перед отправкой заковали, а дети его говорят, что он теперь болен - как ему доехать будет не токмо до Сибири, но и до Москвы теперь, не знаем. А как упрятали его в крепость летом, а в Сибирь отослали только ныне, то теплой одежды у него никакой своей нет, платье вовсе лёгкое на нём, и перед дорогой фельдъегеря у караульных солдат что-то для него из тёплых вещей одолжили, но надо думать, что ужас какой-нибудь, отрепья, и хорошо, если без насекомых, так что я опасаюся, как бы ещё ему от этой их доброты хуже не сделалось.
Так нельзя ли, друг мой, похлопотать там спешно при дворе, чтобы цепи с него сняли и лекарства и тёплые вещи хоть в Москве бы передать дозволили, то мы спишемся с Аргамаковыми, московской его родней, и те куда им скажут, где в Москве проездом поместят его, вещички занесут. Засим остаюсь и т.д. ...
Александр Воронцов".
* * *Елизавета Васильевна с младшими детьми вслед за Радищевым поехала и второго марта в Тобольске догнала. Старших детей, Николая и Василия, в европейской части бескрайней нашей империи порешили оставить, брату Моисею Николаевичу, графу Воронцову, Ржевской Глафире Ивановне и куче ещё народу препоручив: этим учиться было надобно и в службу вступать, а не по Сибири таскаться. Куча народу за бедными детьми присматривала: из дам кто-нибудь воротничок поправит, Воронцов по щеке потреплет и из итальянского что-нибудь спросит; другой ещё проследит, чтобы жаркое до конца доели. Нравственного воспитания, если бы отец не заложил, то бы и взять неоткуда. Кругом разврат, бражничество, гульба. По крайней мере, так всё это представлялось сознанию Радищева, когда он о том думал, волнуясь и к Воронцову благодарственные письма строча.
Радищев извёлся весь; уведомлённый чрез губернатора запиской Воронцова обо всём, ползимы притворялся больнее, чем есть, чтобы с места не трогаться и своих дождаться. Глазки закатывал и слабость изображал каждое утро необыкновенную. Фельдъегеря, сплюнув, отступались. Наконец, с семьёю воссоединившись, Радищев кашлять почти вовсе забыл и уж не более того кашлял, чем было совершенно необходимо. С лекарем местным он за то время сдружился и с бесподобным недоумением его спрашивал, отчего не прививают у нас от кори так же, как от оспы, и отчего летучая язва косит всех подряд, когда от неё предохраниться довольно легко. Врач только руками на него махал и ретировался от его профанского любопытства куда подальше.
* * *В Сибири люди были неописуемые оригиналы. Пришлось Радищеву с ними познакомиться, как ни желал бы он отбрыкаться; всё же шаткое дальнейшее благоденствие его от них зависело. Покуда думал он, что будет в Сибири совершенно один, его и жизнь сама не занимала, теперь же пришлось мосты наводить. А к сибиряку, известно, как в гости придёшь, то без шести иль восьми чашек чаю не выедешь. Тут узнал он, что обыкновенный образ жизни людей, к дворянскому обществу причитающихся, здесь до губернатора Чичерина совсем был неизвестен. До той поры люди мало между собою имели сообщения. Чичерин жителей здешних силой затаскивал к себе на балы и приёмы. До него судьи в присутствие езжали в тулупах и халатах (да и теперь ещё иной норовил надеть тулуп поверх шубы). До приезду известного Пушкина, фальшивомонетчика ссыльного, за столом все пивали из одной кружки и едали из одной чашки, а на что вилки даются, никто знать не знал. Вообще сказать, всё положительное, что у местных в употребление входило, как то Радищев скоро заметил, заимствовалось от несчастных, туда на жительство присылаемых, и лучи просвещения от самых, так сказать, подонков общества исходили.
По всему похоже было, что выезд из этих мест окажется трудным, и, едва прибыв, прочёл Радищев на лицах ту надпись, которую Данте помещал на другом, также очень видном месте: Lasciate ogni speranza voi ch'entrate. А уж что это были за лица!..
Об удобствах нечего и говорить. Простейших вещей не было. Радищев воду хотел было фильтровать, - от того, что местные пили, чуть не помер, - так по всему Иртышу песка не оказалось! Песка обычного не оказалось на гористом бреге Иртыша! Тут Радищев и призадумался: что же дальше-то будет? В суровый край он попал.
Немного только оглядевшись, Радищев адресовал Воронцову вопль душевный: "Сколь мало здешние жители любят огородничество, я вашему сиятельству того описать не могу. Здесь никакого овощу купить не достанешь - опричь огурцов и капусты в здешних огородах не найдёшь ничего. Говорят, что в двух местах есть спаржа; вероятно, что тарелки две в год. Парники здесь не в употреблении, а оранжереи нет ни одной; неудивительно, что здешние коренные жители прилежания к оному занятию не чувствуют, а все веселье и забавы полагают в пьянстве. На святой неделе три раза играли комедию: дабы не терзать слух вашего сиятельства названиями игранных пиес, скажу попросту: в первый раз играли не Сумарокова, во второй - не Лукина, а в третий - не Фонвизина. И даже отнюдь не Фонвизина. И надо сказать, что опричь райка, зрителей за все три раза в общей сложности там перебывало 12 человек; в райке же около 30-ти было и яблоками мочеными заблаговременно запаслися. Публика здесь самая гнусная; нравы грубейшие; интересно при всем том, что в речи многие выражения вовсе старинные сохраняются, которых в России в употреблении уж лет двести и триста как нет; сие приписываю я тому, сколь давно не ступала здесь нога человека.
Город наполнен людьми с такими, извините, ваше сиятельство, рожами, что дивлюсь я, отчего живут они от прочих не отдельно. Вам, может быть, смешно, ваше сиятельство, но это же, наконец, привыкнуть нужно, чтобы не ужасаться непрестанно, думая, между кем жительствуешь и у какого воплощенья совести содержишься под стражею".
* * *У самого Тобольска Радищев обнаружил тунгусов на зимней стоянке; с интересом, ему свойственным, пошёл он с племенем сим знакомиться и как-то упросил их - с помощью, верно, не одного лишь обаяния, но и содержимого кошелька, - устроить специально для него шаманский обряд с камланием. Нарочно для того просил, что жители тамошней округи почитали обряд сей вызыванием дьявола и единодушно усматривали в нём нечто сатанинское; Радищев же посмотрел и ничего такого не нашёл, а нашёл лишь, что это такой же способ обращенья ко Всевышнему, как и всякий другой, ничуть не хуже, чем уткнувшись в Псалтирь, бормотать нечто неудобопонятное и от времени до времени биться об пол лбом. И покуда сидел он перед костром в полной темноте, зябко кутаясь в шубу, остатки петербургской роскоши, вдогонку ему присланную, и внимал пенью, слуху непривычному, и звукам бубна, он уж так просил за старших своих детей и так волновался, что закроет глаза навсегда, с ними не свидевшись, что и у Иверской Божьей Матери, быть может, от души так не маливался.
* * *
Воронцов посылки с бельишком и письма немилостивые слал с каждым курьером: торопил из Тобольска в Иркутск поскорей перемещаться. Радищев же в Тобольске застрял в тайной надежде: вдруг всё же его вернут, воззря на его невинность, вдруг ещё помилование выйдет, так из Тобольска-то вернуться удобнее будет, нежели из Иркутска, за две с половиной тысячи вёрст оттоль отстоящего. Однако на все прошения от князя Григория Александровича последовал отказ, да велел он ещё оного Радищева поторопить, дабы он быстрее к месту конечного назначения двигался и нравов тобольских своим присутствием зря не мутил. Радищев, и то сказать, нетронутости сих нравов дивился и уже было тобольчан сморкаться в платок обучил, но тут его с бубенчиками, с колокольцами из Тобольска выдворили. "Так ведь санного пути недели на три осталось, - сопротивлялся Радищев. - Чтоб им воспользоваться успеть, на курьерских надобно гнать!" "А летом от Тобольска в Иркутск и вовсе только водный путь, - ответствовано было ему. - Так что не рассуждайте, а грузитесь в возок". "В возок! - воскликнул Радищев, и глаза его застлались слезами. - Да ведь до Иркутска отсюдова две с половиной тысячи вёрст дороги ужасной, неописуемой!" "Вот вы её как раз опишете и первым в том будете", - отвечали ему и дверцу возка за ним прихлопнули.
