Ян Андреа - Эта любовь
***
Я не могу отделить вашу фамилию от вашей жизни, от вас, от вашего тела. Теперь осталось только одно имя, планетарное имя Дюрас. Пять букв содержат в себе все названия книг, все слова, написанные вами. Ту, которая так подписывалась: Дюрас. Это имя, имя автора, имя, стоящее вверху обложек книг на всех языках мира, если его перевести, оно везде остается таким же — Дюрас. Оно само по себе стало общим именем, произносимым кстати и некстати теми, кто читает, и теми, кто не умеет читать, теми, кто ничего не знает о нем. Это имя обречено на лесть и ненависть, имя, к которому ревнуют, имя, смешанное с грязью, которое можно критиковать или использовать как общее место. Имя обожаемое и имя обожания. Это имя не принадлежит никому. И принадлежит всем. Всем, кто читает. Юным читателям, которые в первый раз читают «Лошадок Тарквинии» и которые в восторге будут пить затем «кампари». Оно также принадлежит и тем, кто ничего не понимает, тем, кто ничего не читает. Можно не читать вовсе, пройти мимо этого, ничего не изменится, потому что имя Дюрас уже написано. Его можно найти где угодно, достаточно только произнести его, купить книгу, и вот оно, подаренное тому, кто захочет этого. Его не могут забыть. Нет, это невозможно. И мое имя, Ян, его тоже не могут уже забыть. Ни в коем случае. Оно навсегда написано вами в книгах. Даже если его не произносят, оно все равно существует.
Сейчас прошло уже три года, как вас нет. Nobody. С 3 марта 1996-го ваше тело больше не существует. В то воскресенье его очень быстро увезли в морг на бульваре Батиньоль. Я не хотел больше видеть его, я хотел, чтобы никто не видел вашего недвижного мертвого тела. Как если бы в этом было что-то постыдное. Нельзя было выставлять вас на обозрение. В воскресенье около пяти часов вечера вы покинули квартиру на Сен-Бенуа. Улица почти пустая, пустые летние террасы, никого. Машина, похожая на «скорую помощь» серого цвета, отвозит вас в морг Батиньоля. Вы едете через весь Париж без меня. Я остаюсь здесь. Нужно сказать всем, что вы умерли. Сказать миру, что вы мертвы. Что Дюрас умерла в Париже в это воскресенье 3 марта в восемь часов утра. Об этом должен сказать я. Я звоню в агентство «Франс-Пресс»: Дюрас умерла. АФП просит у Жерома Линдона подтверждения этой новости, может быть, это была чья-то шутка. Я говорю, что да, вы действительно умерли несколько часов назад, это правда, они могут объявить это, новой книги, подписанной Дюрас, больше не будет. Все кончено.
На следующий день я прихожу к вам в морг. Вас уже одели в то, что я дал накануне людям из похоронного бюро. Зеленое с черным пальто, которое вы сшили из отреза, купленного на площади Вандом и подаренного вашим издателем после «Любовника».
Вы знаете, кто я? Я никогда не плачу денег, это подарок моего издателя, Жерома Линдона, вы с ним знакомы? Я никогда не плачу сама. Отправьте счет ему. Ян, дайте им адрес.
В тот день вы покупаете в магазине на площади Вандом три отреза, чтобы сшить несколько пальто. Вы говорите: я не собираюсь стесняться, сказала два, а куплю три. И вы выбираете отрез из верблюжьей шерсти розового цвета, как мякоть клубники, и зеленый с черным, зеленый, как железнодорожный вагон.
А сейчас вы лежите здесь. Лицо должны были чуть-чуть подкрасить, губы слегка тронуты помадой. Вы такая же, как и всегда. Я не замечаю никакой перемены. Нет. Как будто вы лежите в больнице. Я сажусь. Жду. Ни о чем не думаю. Я здесь, рядом с вами. Я жду, как дурак.
Я не знаю, что должен делать. Нечего больше делать. Все сделано. В четверг 7 марта в 15 часов будет служба в церкви Сен-Жермен-де-Пре. А потом вы отправитесь на кладбище Монпарнас. Люди из похоронного бюро сказали, что есть очень хорошее место на краю одной из аллей, слева, недалеко от центрального входа. Рядом Сартр и Бовуар.
Я здесь, рядом с вами. Я жду. Вы ничего больше не говорите. Ваши глаза больше ничего не видят. Я смотрю на ваше лицо. Я не осмеливаюсь прикоснуться к нему. Я не хочу чувствовать холод кожи. Я не могу. Это первый раз, когда я не могу до вас дотронуться. Это мертвое тело, остывшее, холодное, одетое в черное с зеленым пальто и обутое в туфли из светлой кожи, купленные в «Сулье д'Ор» на бульваре Малерб. В тот день вы купили две пары туфель, было лето, мы уезжали в Трувиль. Вы сказали: мне нечего надеть, нужно туда сходить. И мы отправились в «Сулье д'Ор». И вы подарили мне пару сандалий. Очень красивых. Послушайте, в Трувиле, наверное, никогда не видели ничего подобного. Продавщица просит вас расписаться в книге отзывов. Мы очень довольны нашими башмаками.
Я смотрю на вас. Я вижу ваше лицо с закрытыми глазами, но вы не спите. Вы не должны были умереть, но вы все-таки умерли, вы мертвы, я не могу вас поцеловать. Вы действительно умерли.
В четверг утром отъезд из морга в церковь Сен-Жермен. Вы лежите в гробу из светлого дерева. Мне кажется, я помню, что внутри была белая обивка. Ваша голова покоится на маленькой белой подушке. Покрывало на теле тоже белое, видно только лицо, я могу еще его видеть.
И потом вдруг какая-то женщина говорит, что пора, и закрывает ваше лицо белой тканью. Все белое. С головы до ног. Все сделано. Нет больше лица, на которое я мог смотреть. Гроб закрывают. Крышка привинчена. Ваше тело заперто в деревянном ящике.
Мы пересекаем Париж и приезжаем на площадь Сен-Жермен-де-Пре. Вокруг гроба толкаются фотографы, они хотят сфотографировать вас в последний раз, это их работа. Священник выходит встретить вас к дверям церкви. Четверо мужчин вносят ваше тело в церковь. Гроб ставят на каменные плиты у алтаря.
Затем читают «Отче наш» и благословляют вас. Все, кто в церкви, пришли сюда из-за вас, эта толпа вокруг, они вместе с вами. Я не осмеливаюсь дотронуться до гроба, стоящего в метре от меня. Я боюсь сделать это, погладить светлое дерево.
Мы на кладбище Монпарнас. Гроб опускают в очень глубокую яму. Могила рассчитана на три места, поэтому она такая глубокая. Потом кладут цементную плиту. Все сделано, вы замурованы на кладбище Монпарнас, номер 3, бульвар Эдгара Кине в Париже. Позже на каменной плите сверху напишут: «Маргерит Дюрас». И ниже две даты: 1914–1996. А с боковой стороны спереди две буквы: «М. Д.» Вот и все. Одно имя и две даты. Все совсем просто. Ваше имя можно прочитать на этой каменной плите. Оно написано.
Я почти поддался одному искушению, я расскажу об этом. Женщина из похоронной службы сказала мне: месье, вы можете положить в гроб какую-нибудь вещь, таков обычай, вы можете это сделать, пока не закрепили крышку. Я не могу решить, что положить рядом с вами. На следующий день, прежде чем пойти на церемонию вашего окончательного исчезновения — больше никакого тела, nobody навсегда, — я говорю себе, что могу положить в гроб книгу. Я выбираю ту, которую люблю больше других, «Любовь», карманное издание.
В последний момент, когда белая ткань уже закрыла ваше лицо, меня спрашивают, не хочу ли я что-нибудь положить в гроб. Я говорю нет. Я не решаюсь сделать этого. Я слышу: правда не стоит, не надо никакой книги.
Книга остается у меня в кармане, крышка уже закрыта.
Вот. Я хотел вам сказать, что думал об этом, об этой книге, о вас, о том времени, когда вы писали ее, эту Книгу исчезновения. Которая осталась со мной. Которую я могу перечитывать, еще и еще, эти слова, эту фразу, которая очаровывает нас: здесь везде — Сен-Тала, и там, за рекой, — тоже все Сен-Тала. Вы смеетесь. Вы говорите: нужно было обязательно написать ее, эту фразу. Мы повторяем ее. Все время. Всегда, когда едем в машине, мы говорим: здесь — Сен-Тала, и всегда потом и везде снова будет — Сен-Тала. Вы придумываете варианты, вы забавляетесь, ах какая фраза, как я могла написать это, я хотела бы вернуться в тот момент, когда я ее писала. А потом все прекращается. Вы говорите: какая скукотища.
Вот так, все закончилось. Церемония завершилась. Я оставляю вас зарытой в могиле на липовой аллее кладбища Монпарнас в Париже. Вас можно оставить. Можно пойти выпить в «Роузбад», можно пойти поужинать, можно пойти потанцевать на виллу д'Алезиа к подружке. Теперь можно делать все что угодно. Быть вместе. Вас больше нет. Вы лишены воздуха, которым мы дышим, лишены меня, лишены всего мира. Больше ничего. И можно пойти в город, делать все что захочется, есть, танцевать, смеяться, говорить все что угодно, говорить обыкновенные, привычные всем слова. Больше нечего делать, больше нечего говорить. Нет. Больше ничего нет. И я не хочу говорить об этом. Я не хочу говорить о вас. Я не печален. Я ничто. У меня нет больше никакого занятия. Я больше не знаю, что мне делать. Я не знаю, чем занять время. Время. С вами это было легко, я все время был занят, полностью занят каждую секунду заботой о вас, должен был быть внимательным, предупреждать все, что только можно представить. Все, что может не удаться, все, что нужно сделать, чтобы это удалось, причинив меньше боли, как можно меньше, все это исчезло в этот четверг 7 марта 1996 года.
