Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
— Выпей еще глоточек. Не оставляет никакого запаха. То есть мне так говорили.
Он потер пальцем нижнюю губу, словно она ныла.
Я мужественно отхлебнул еще раз, но теперь сглотнул не сразу, а покатал жидкость во рту.
— А что это?
— Самогонка.
Я кивнул, очень довольный.
— Слыхал про нее?
— Конечно.
— И пробовал?
Я прикинул, удастся ли соврать, и покачал головой.
— Я тоже нет, — сказал он. — Замечательное питво.
— Для мужчин.
— Ага. Замечательное.
— А где ты ее раздобыл?
Он подмигнул.
— Секрет.
Он забрал у меня пузырек, налил несколько капель на кончики пальцев и направился к Королеве Мэв.
— Пусть это и не святая водица…
Кобылка подняла голову, и он нарисовал у нее между глазами крест.
— In nomine patris et filii et spiritus sanctu[5].
— Аминь.
— Ам-и-и-инь.
— Мистер Бингем этого не одобрил бы.
— Да и отец Маклофлин тоже. Выпьем за их здоровье.
Мы допили то, что оставалось в пузырьке, и некоторое время нам было очень тепло и мы все время хохотали.
Теперь, когда я мысленно вернулся в тот день, мне вспоминаются летящие облака в бледном небе вверху, а внизу — такие же летящие облака в воде, и мы словно парили между ними, свободные от всякой связи с землей. Это было мое первое и самое блаженное знакомство с алкоголем. Когда настало время возвращаться, мы спустились с холма и долго плавали среди облаков в озере, глотая их и разбрызгивая друг по другу. По озеру бежала солнечная дорожка, и, глядя на нее, мы пришли к выводу, что ходить по водам — детская забава.
Воспоминания поднимаются на поверхность памяти, словно водоросли — на поверхность моря, стоит только взбаламутить глубины, где в забвении покоятся каждое слово, каждый жест, каждый вздох.
— И что же ты будешь делать со всем этим?
Деревья стояли голые, и нам были видны тянущиеся к небу печные трубы дома. Над ними доблестно реяли серые флаги дыма. Озеро было в черном настроении. Оно тяжело колыхалось, и его черноту иногда нарушали, словно по ошибке, крохотные перышки белизны. Мы сооружали новые, более трудные препятствия — пузатенькие стенки из камней и барьеры из хвороста. Было холодно. Я таскал, наклонялся — и тело у меня разогревалось, но руки и лицо совсем застыли.
— С чем всем?
— Да с этим. Со всем. Везде вокруг, черт подери. Все же твоим будет.
— А, ты про это.
— Угу.
— Я, собственно, не думал. То есть помимо лошадей. Насчет них ты по-прежнему согласен?
— За кого ты меня принимаешь? Я что — дамочка, у которой семь пятниц на неделе?
— Все-таки…
— Если ты не передумал, то я и подавно. Вот будет денек, кошки-мышки!
— Начнем мы с малого. Я все прикинул. Ну, а дальше от тебя зависит выиграть парочку заездов где-нибудь поблизости. Ну, скажем, в Фейрихаузе и еще где-то, чтобы на нас обратили внимание. Пусть люди решат, что у нас можно найти что-нибудь интересное. Вот тогда мы начнем расширять дело.
— Слишком уж просто у тебя все выходит.
— И выйдет просто.
— А если война?
— Война? Какая война? Тебе иногда черт те что в голову взбредает.
— Идут такие разговоры. Немцы поставят на место всех остальных в Европе, англичане поставят на место немцев, а мы… — Он умолк и сунул пальцы в нагрудный карман за окурком.
— Мы?..
— А мы поставим на место англичан.
— Послушай! Ну, что ты городишь?
— Люди говорят.
Он пригнул голову от ветра, закуривая.
— Во всяком случае, мистер Бингем говорит, что войн никогда больше не будет.
Джерри сплюнул.
— Война… — сказал я. Было просто невозможно, чтобы война достала нас здесь, в магическом кольце холмов.
— Мистеру Бингему не повредило бы кое-чему научиться.
— Он не так уж плох. Правда, немножко дубина.
— И часто тебя охаживает?
Он протянул мне окурок, кончик которого уже рдел, как уголь.
— Раньше он иногда драл меня за уши. Но это было давно. Может быть, я стал лучше.
— Или сильнее.
Мы засмеялись и продолжали по очереди затягиваться, пока окурок еще можно было держать в пальцах. А тогда Джерри тщательно растер его ногой.
— Ну, мне пора. Надо загнать коров и подоить их. Бывай!
Все открылось. Не знаю как, но в то время у меня было ощущение, что тут свою роль сыграл былой уходратель мистер Бингем. А может быть, мы просто со временем забыли про осторожность: ездили верхом там, где нас могли увидеть из окон дома, или слишком уж громко хохотали над нашими довольно-таки тупыми шутками, или еще что-нибудь, что дошло до ушей матери.
— Это ты Александр?
— Да, мама.
— На минутку, милый.
Я шел, и мои каблуки резко стучали по плитам холла. Золото заливало гостиную. Она сидела у камина за чайным столиком. Одно высокое окно было открыто, и в комнату лился запах свежескошенной травы. Когда я вошел, она поднялась со стула.
— Я иду кормить лебедей. Проводи меня, если хочешь.
Она взяла стоявшую на подносе тарелку с ломтиками пеклеванного хлеба. Белая кружевная скатерть ниспадала складками почти до пола. В камине пело полено. Я пошел за ней к двери. Ее волосы и косые лучи заходящего солнца сплетались воедино и равно слепили. Когда мы вышли на террасу, она положила теплую руку на сгиб моего локтя.
— Вечера невыразимо красивы. Я всегда считала, что Ирландию следует переименовать в Остров Вечеров. Согласен? Идеальное время для смерти. Я умру вечером. Вот погоди, и увидишь.
Я засмеялся — не очень уверенно. Мы молча спустились по ступенькам. Разговаривать с ней было трудно. Всегда. Она либо была рассеянна, либо требовала больше, чем вы могли ей дать.
— Совсем сухие! — сказала она сердито, остановилась, сняла руку с моего локтя и сорвала головку увядшей розы. Несколько секунд она держала ее в пальцах и с отвращением разглядывала, а затем опустила в мой карман.
— Выбросишь ее. Потом. Сколько раз можно повторять одно и то же этому тупому мальчишке! Посмотри — вот и вот.
Я оттопырил карман для еще двух трупов.
— Они же не только безобразны, но мешают распускаться другим. У всего есть своя причина. Этот мальчишка просто не способен ничему научиться. Лентяй, я полагаю.
Она опять положила руку мне на локоть, и мы пошли дальше.
— Небрежность. Никакой любви к делу. И все-таки продолжаешь надеяться, что рано или поздно найдешь идеального садовника. Потенциально идеального.
— Дорожки он разравнивает очень красиво.
— Разравнивать дорожки способен любой идиот. Даже машина — если кто-нибудь изобретет машину для разравнивания дорожек. Сколько времени ты проводишь с этим..?
Она умолкла, и наступила долгая тягостная пауза. Говорила она, ища взглядом увядшие розы. Ее пальцы у меня на локте чуть-чуть дрожали. Мое сердце отчаянно заколотилось прежде, чем она договорила.
— …субъектом. Наверное, мне следовало бы сказать — с этим мальчишкой. Из деревни. Не делай вида, будто ты не понимаешь. Так сколько времени?
Я жгуче краснел и молчал.
Она сняла руку с моего локтя и щелкнула пальцами, словно я был собакой.
— Александр!
— Не так уж много, — пробормотал я.
Она не взглянула на меня и ничего не сказала. Держа тарелку с хлебом прямо перед собой, точно какой-то странный щит, она ушла вперед. Я молча шел за ней. Слева и справа от нас шелестели зеленые листья, грачи уже подняли свой вечерний гвалт. Если бы мне было суждено родиться еще раз и в другом облике, я пожелал бы стать грачом. Они на своих деревьях ведут такую веселую сплоченную жизнь, хором кричат и кувыркаются в небе. А умирают словно бы очень редко.
Лебеди уже ждали. Один копался клювом в пуху под крылом. Они неуклюже выбрались из воды и вытянули нам навстречу длинные шеи. Холмы поднимались совсем рядом, удивительно четкие и светлые. В воздухе пахло дождем. По камышам пробегал ветерок, и они кланялись ей. Тысяча тысяч зеленых воинов с зелеными пиками, и все кланяются.
— «Держите пики свои в порядке,
Так приказала Шан Ван Вохт»[6].
Она с недоумением оглянулась на меня.
— Перестань. И вообще ты не способен петь.
Ее пальцы сердито раскрошили серый ломтик. Она протягивала кусочек за кусочком. Шеи опускались и поднимались. Безобразные, перепончатые лапы давили траву. Последние кусочки она побросала в воду, и лебеди кинулись за ними, подняв тучу брызг. Они вновь обрели красоту. Вынув из кармана крохотный платочек, она обтерла пальцы.
— Как его зовут?
— Джеремия.
Она усмехнулась.
— Об-б-бычно его называют Джерри.
— Ну, так с Джерри все. С Джеремией. Этому конец. Да.
Она снова положила руку на мой локоть, и мы пошли назад по дорожке. Она шла медленно, слегка опираясь на мою руку, чтобы я не убыстрял шага.
