Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— Почему ты плачешь? — спросила Марта.
— Придется с тобой расстаться! — сказал Герш,
— Со мной, отец?
— Поедешь с сестрой в Жилину к моему брату. Тяжело мне, но ничего не поделаешь. Годков тебе прибавляется, скоро, верно, и замуж захочешь идти, а ведь до той поры тебе надо многому научиться. В Жилине есть школа для молодых девушек, я уж и деньги брату послал…
— Когда туда надо?.. — вырвался у нее вопрос.
— Как лето кончится…
— А надолго?
— На год, на два… Не знаю!
— Отец!
Она прижалась к нему, и теперь уже у нее глаза подернулись слезой.
— Не горюй! — шепнул он ей в ухо. — Еще, глядишь, и понравится!
Герш гладил дочь по влажной щеке, а она лишь горько улыбалась. Он хотел подбодрить ее добрым словом, и уж было начал, да тут вдруг донеслись до него звуки цыганского оркестра. Корчмарь припустил во двор и еле протиснулся сквозь толпу детворы к музыкантам. Цыгане, завидев корчмаря, перестали играть, и все пятеро расплылись в улыбке до ушей.
— Желаем здравствовать, пан Герш! Вот мы и пришли, как вы изволили пожелать, — сказал примаш[3] Дежо Мренки из Брезно, а его товарищи учтиво поклонились.
— Добро пожаловать, коль пришли! — приветил их Герш. — Знаю, вы очень проголодались!
— Проголодались! Да еще как! — схватился за живот примаш. — Как поднялись на Боцу — воды напились, а до этого тоже маковой росинки во рту не было.
— Но еду и выпивку вычту из платы!
— Пан Герш, — снова отозвался примаш. — А мы ведь еще не столковались!
— Нет разве?! — улыбнулся Герш и погрозил ему пальцем. — Плачу так, как договаривались в прошлом и позапрошлом году.
— Неужто ничего не надбавите? — прощупал корчмаря примаш Мренки. — Пятеро нас, и с прошлого года у нас у всех скопом десяток ребятишек прибавилось. Есть надо, а денег ни шиша. Не хотите же вы, пан корчмарь, чтобы мы воровали?!
— Чего плетешь? — подивился Герш. — Десяток ребятишек прибавилось?! У вас что, по две, по три жены?!
— Зачем же так, пан Герш? Да моя Эрика мне бы глаза выцарапала! — рассмеялся Мренки. — У каждого
жена родила по двойне! Так вот!
— Ох, надуть меня хочешь!
— Как бог свят! — поклялся примаш и осенил себя крестным знамением.
— Так ли уж свят?! — улыбнулся Герш и недоверчиво покачал головой.
— Чтобы нам провалиться на месте, чтоб у нас легкие повысохли, чтоб у нас скрппки порастрескались, — наперебой божились, крестились все пятеро.
— Ну ладно! — махнул наконец корчмарь рукой. — Накормлю бесплатно, но ни гроша не прибавлю!
Цыгане поклонились и вместо того, чтобы рассмеяться, заметно посерьезнели. Лишь краем глаза покосились друг на дружку и заиграли. Тихо и тоскливо. Корчмарь кивнул им, и они последовали за ним. Шли и играли, пока звуки не проглотила корчма.
5
В небольшой комнатенке ритмично тикали часы и раздавалось мерное, спокойное дыхание. Мартин Пиханда, склонившись над своей географией, вздыхал над зачитанными путевыми записками и вдохновлялся картами. Он задержал палец в гавани Маданг, здесь решил сесть в белоснежный парусник и вместе с командой отправиться к Адмиралтейским островам, на остров Манус. Севернее архипелага Ниниго пересек экватор и по экватору в западном направлении обогнул множество рифов, миновал остров Вангео, ловко проскользнул меж Молуккскими островами, пристал к островам Сула и, отдохнув, устремился к Целебесу в порт Манадо. Здесь он сошел на берег, переженил всю команду на местных красавицах, а для себя выбрал самую распрекрасную — пылающую страстью, любвеобильную дочь местного вождя. После десятилетней горькой и сладкой и, конечно же, чересчур изнурительной работы он вместе со своими товарищами обучил туземцев словацкому языку — и читать, и писать. Со временем распространил среди местного, жадного до знаний, населения все сочинения Штура, поэмы Голлого и снискал две тысячи подписчиков «Словенских поглядов»[4]. А еще через десяток лет своевольно объявил остров Целебес первой и единственной словацкой колонией и всех новоиспеченных Целебесских словаков принял в местное, недавно основанное отделение Матицы Словацкой[5]. Сам же стал его председателем, пожалуй, еще более рьяным, чем некогда досточтимый епископ Мойзес[6]. Он предусмотрительно познакомил этот добросердечный народ и со словацким фольклором, а статного туземца определил местным Яношиком[7], вверил ему збойничью дружину и отослал в горы. Там им надлежало охранять и защищать народ в случае, если кто учинит над ним несправедливость. Да и сам он с товарищами не терял времени даром. Они научили Целебесских словаков ремеслам: обработке дерева, глины, льна, шерсти и железа. Росли дети, жены старились, а сердца переселенцев разрывались от тоски по родимой сторонке. И как они сойдутся, бывало, вечером за рюмочкой горячительного — растоскуются, размечтаются, распечалятся и затянут надрывно:
Ээ-эй, баиньки-баю,
домой нас зовут,
работенку дают…
А потом от всего сердца, от всей души поплачут, повопят, повоют в голос, попричитают, поскулят мечтательно — даже волосы, случалось, рвут на себе в приливе отчаяния, сердце мировой скорбью терзают, душу тоской по родине иссушают. И вот однажды, когда пришел конец их терпению, решили они воротиться. Потихоньку, так, чтоб никто ничего не заметил и не проведал, погрузились они в обшарпанный парусник. Посреди ночи вышли в открытое море. И были уже далеко от берега, когда докатился до них жалостливый вой и плач: это жители Целебеса, узнав поутру горькую правду, голосили и взывали к ним. Но беглецы не вернулись; обогнули Индию, Мадагаскар, Африку, через Гибралтарский пролив вошли в Средиземное море, а через Босфор и Дарданеллы — в море Черное. И тут уж запахло родимым домом. Чутким носом парусника нащупали они устье Дуная, пустились вверх по голубой и благостной воде и через Измаил, Брэилу, Белград, Нови Сад, Могач, Будапешт, Остригон подплыли к Комарно, где свернули в Ваг. Через Серед, Пештяны, Жилину, Ружомберок, Микулаш и Градок подошли у Кралёвой Леготы к устью Гибицы, взяли по ней вверх и пришвартовались в Гибе на площади. Перепуганные соотечественники бросились в окрестные горы, но спустя час-другой начали стекаться и приветствовать возвращенцев. Великую радость обмыли у Герша…
— Ага, у Герша! — пробормотал Мартин Пиханда и явно опамятовался. Заморгал утомленными глазами, как следует протер их, отодвинул от себя книги и карты и тут вдруг осознал, что уже завечерело. Пошел в кухню к женщинам. Сыновей уже давно след простыл. Ружена вертелась вокруг Кристины, заплетала ей длинные косы и нашептывала в ушко бабьи советы. Мартин с изумлением оглядел дочь и порадовался — до чего хороша! Словно колесник выточил ее из грушевого дерева.
— Ты еще дома, Кристина? — обратился он к дочери.
— Девчата придут за мной! — защебетала она улыбчиво.
Едва выговорила, а уж в сенях слышны шаловливые девичьи голоса. Двери распахнулись, и разряженные девушки ворвались в помещение. Смеялись, вскрикивали наперебой, прыгали круг Ружены и Кристины, пока наконец, потеряв терпение, не втянули подружку в свое кольцо. Словно подхватили и унесли. Мартин посмотрел на жену — с гребнем в руке она выглядывала в окно, провожая девушек улыбкой и ласковым взглядом.
Мартин Пиханда перекинул через плечо почти ненадеванный пиджак. Набил трубку, раскурил ее, взглянул на часы и протянул руку к дверям. Не успел еще и ручки коснуться, как его окрикнул голос жены:
— Куда наладился?!
Он вздрогнул, улыбнулся.
— Да разве что поглядеть, с кем дети мои хороводятся!
— Будто не знаешь!
— Ей-ей, не знаю! А ты, что ли, знаешь?
— Фу! — пренебрежительно фыркнула она. — Это все бабьи хлопоты!
Мартин вопросительно поглядел на жену, но та, отвернувшись, снова уставилась на дорогу. Он вышел. Остановился на придомье[8] и, оживленно попыхивая трубочкой, с явным удовольствием стал наблюдать, как молодые люди снуют по дорожкам промеж домов и вдоль улицы. Все торопились к постоялому двору Герша. Это внешне скрытое, а в общем-то нетрудно угадываемое пробуждение плоти, предчувствие будущих объятий, поцелуев и любовных утех наполняли Мартина Пиханду довольством и радостью. От его острого взора не ускользнуло даже то, как тишком, словно бы невзначай, просто по чистой случайности, прокрадывались вслед за молодыми их матери, бабушки, а иной раз и отцы. Кто кого прокружит в танце? Кто кого крепко прижмет в хороводе? Кто кому признается в любви? И Мартин Пиханда зашагал в ту сторону, где танцы уже были в самом разгаре. У постоялого двора маячили кучки робких парней и девушек. В окна заглядывали несколько подростков, за ними топтались любопытные матери, бабушки и чьи-то нетерпеливые отцы. Все делали вид, будто оказались здесь по воле случая, будто их вовсе не занимает то, что происходит внутри постоялого двора, в хороводе, на лавочках, за столами или у стойки. Мартин Пиханда, не чинясь, решительно вошел внутрь. Оглядевшись, признал, что не один он такой смелый. Кроме молодежи, вертелось здесь и немало женатых, замужних. Мартин Пиханда двинулся поближе к стойке, сел за стол и заказал поллитровку палияки. Старый Герш хлопотал один.
