Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— И впрямь студеная! — Она на секунду перестала пить, оторвалась от воды и, улыбнувшись, преданно заглянула ему в глаза. Потом вроде бы смутилась, наклонила голову к роднику, сдула легонько соринку с глади воды и снова приникла к ней. Он и не заметил, как рука его скользнула к слепяще белому бедру Желки. Она охнула, будто он обжег ее, и, перевернувшись, села. Примостившись на корточках, они долго и немо глядели друг другу в глаза, потом внезапно их руки сплелись, они обнялись крепко и, стеная от желания, упали в траву у самого родника. Они кувыркались, бились, катались, крутились и припадали друг к другу до того исступленно, что выплеснули всю воду из родникового ложа. Когда, обессиленные, но счастливые, они захотели напиться, на дне его была лишь маленькая и замутненная лужица. Они встали и без единого слова, изнывая от жажды, побрели домой. В загуменье, у первого заброшенного колодца досыта напились студеной воды и снова в любовном угаре, на срубе, пылко и нежно ласкали друг друга. Потом они встречались все реже и реже. Когда Мартин женился — и вовсе раз в год по обещанию, а как у него дети пошли — почти совсем перестали. Но сейчас, многие годы спустя, в этом черном проеме Желка снова улыбалась, как когда-то у того родника.
— Подойди-ка поближе или боишься меня? — сказала она Мартину, когда тот ошалело застыл на месте.
— Чего ты тут делаешь? — спросил он громко — для храбрости, так как черная дыра не только отвращала его, но и страху нагоняла, да и Желка казалась ему какой-то чудной, необычной.
— Жду тебя! — засмеялась Желка.
— Неужто меня?!
— Тебя!
— Я иду в Штрбу, потом в Дебрецен…
— Пойдешь и дойдешь, только сперва сыграй со мной в карты!
— В такой-то дыре да такой темени?
— Ничего, посветим себе! — рассмеялась Желка. —
Надеюсь, Мартин милый мой, ты не погнушаешься и исполнишь скромное желание старой подружки своей, Желки?!
Мартин поклонился, словно благодарил за приглашение, и шагнул к Желке, которая зазывными движениями рук манила его в черную прорезь. Они взошли во тьму, но тут же вспыхнул свет — над головами загорелась керосиновая лампа. В маленьком, уютном помещении без окон, с небольшим отверстием в потолке, стояли стол, два стула и просторный топчан, застланный цветастыми домоткаными коврами. Мартин сбросил с плеч рюкзак — в нем громко затарахтел инструмент. Жела нагнулась — достала из-под топчана кувшинчик и две глиняные стопочки. Нежно и осторожно вытащила она из горла кувшинчика деревянную затычку и налила в стопки духовитой палинки. Они глянули друг на друга и без слова выпили: по одной, второй, третьей, а потом и по четвертой. И только тогда Желка, заткнув пробкой кувшин, пальцем указала на рюкзак:
— А закусить найдется?
Мартин развязал рюкзак и выложил на стол хлеб, сало, луковицу и душистые лепешки со шкварками. Из кармана вытащил складной ножик с резным деревянным черенком и, раскрыв его, протянул Желке.
— Ешь сколько душе угодно!
— А ты?
— Малость и я поем.
Они сели за стол друг против друга, стали есть, попивать палинку, а Мартин нет-нет да и поглядывал сквозь щель в потолке на звезды, сплошь усеявшие ночное небо. Когда поели и прикончили первый кувшин, Желка тут же достала другой. За карты взялись уже навеселе, играли долго и азартно, но вдруг за спиной у Мартана раздались противные, скрипучие звуки. Оглянувшись, он с ужасом обнаружил, что черный вход уменьшается. Он вскочил и хотел было выбежать, но отверстие сделалось таким маленьким, что и руки не просунешь.
— Да ты не пугайся, уймись, — отозвалась Желка. —
Это просто кит закрыл пасть.
— Чего плетешь? — взорвался Мартин. — Какой еще кит?
— Обыкновенный! — рассмеялась Жела. — Ты в брюхе у кита… Оглядись вокруг повнимательней! Руками пощупай!
Мартин кинулся словно полоумный к стене и стал ее ощупывать. Пальцы погружались в упругое рыбье мясо, а когда он коснулся жилы, то ощутил биение рыбьей крови и рыбьего сердца. Он бессильно опустил руки.
— Да не робей ты, Мартинко, — рассмеялась Желка, с интересом наблюдавшая за ним. — Раскроет рыба-кит пасть — вот мы и выскочим. А пока и воздуху тут вдосталь, и попить-поесть найдется, и постель тут, и карты, можем с тобой любо-мило позабавиться. Поди-ка сюда, ну поди, не бойся… Ну же, ну!..
Он подлетел к столу и хлебнул полную рюмку палинки, что поднесла ему Жела. Его передернуло от омерзения, но он вмиг совладал с собой.
— Ох и обвела ты меня вокруг пальца! — вздохнул он, глядя на улыбающуюся Желу. Глядел долго, а под конец и сам рассмеялся.
— Раздавай! — приказал он ей и, поплевав на ладони, бодро-весело подсел к столу.
Они играли, пили, ели и калякали. Долгие часы промелькнули будто секунды. А секунды длились столь коротко, словно их и вовсе не было. Но со временем, когда уж казалось, Мартин Пиханда смирился со всем, пообвык вроде, стал он все чаще оглядываться назад — не отворяет ли чудище пасть. Он уже малость оклемался после первого испуга и все настойчивее наседал на Желку.
— Послушай-ка, да только правду сказывай! — начал
он осторожно, глядя на нее поверх карт. — Откуда, черт бы его побрал, взялся здесь этот кит? Ну?!
— Ха-ха-ха, — прыснула Желка, — я-то тебя не обманываю, я к тебе завсегда с правдой… Это ты меня обманул, ты женился, ты меня позабыл-позабросил…
— Не мели вздор! — одернул ее резко Мартин. — Отвечай на вопрос, раз тебя спрашивают! Откуда взялся тут кит?!
— Ха, болван! Выбросило его из Штрбского Плёса[2]!
— Ну и дела! — изумился Мартин.
Он махнул рукой, крепко задумался, и уж, пожалуй, минуту спустя всякое казалось ему возможным. Что ж, жила-была издревле в плёсе рыба, росла, росла, и в один прекрасный день поток воды выбросил ее… Повертел Мартин головой туда-сюда, поскреб смущенно за ушами и снова принялся в карты играть. «Ладно, — думал он, — хоть и потеряю день, другой — не беда, товарищ в Штрбе дождется меня, и мы тотчас наладимся в Дебрецен. Не покладая рук будем вкалывать — наверстаем упущенное, у-ух, в лепешку расшибусь на стройке, а заработаю, сколько вытяну, ни одному грошу не позволю зря пропасть, зашибаться вином не стану, с потаскухами себя не уроню и в долг ничего никому не дам. А дома, эх, дома куплю овцу и барана, через год будет у меня три овцы и баран, потом шесть, девять, через десять годков цельное стадо… Продам стадо, прикуплю поля…» Долго бы Мартинко наш еще чудил про себя, да тут крепко рвануло — он чуть со стула не сковырнулся. И с Желкой творилось то же самое. Какая-то неведомая сила, сопровождаемая грохотом и гулом, дергала кита, бросала его из стороны в сторону, кит даже тяжко и страдальчески застонал.
— Что такое деется? Судный день настал, что ли? — выкрикивал Мартин и в смятении лег на рыбий пол — там тормошило поменьше. Желка прикорнула к нему, прижалась боком, стиснула его руку.
— Снега в Татрах растаяли, — кричала Желка ему в ухо, — потоки воды подхватили кита, и мы плывем по Гибице в Ваг, из Вага в Дунай, а из Дуная в море!
— Ой нет, что ты! — заскулил Мартин, но Желка ладонью прикрыла ему рот. Он впился зубами в Желкины пальцы, а когда зубы разжались, рука ее ласково погладила его по лицу. Они даже не заметили, как в этом грохоте и сумятице стали обниматься и целоваться. И миловались, пока сон не сморил их. А когда пробудились — вокруг была тишь да благодать. Кит не двигался, керосиновая лампа, не мигая, светила над головами. Они с трудом поднялись с мягкого рыбьего пола, закусили, опрокинули по стопочке палинки и опять взялись за карты. Играли не более часу, как вдруг снаружи донесся людской говор, крик и гомон детей. То-то было радости, когда Мартин с Желкой услышали, что мужики спешат к киту с пилами и топорами. Кита рубили и пилили, а они чинно восседали на своих местах, перекидывались в картишки и неторопливо подъедали лепешки со шкварками. Наконец мужики разворотили китовый бок, и в брюхо ворвался яркий утренний свет. Керосиновая ламна сразу померкла. Свет ворвался в утробу кита, а мужики, прорубившие брешь, в удивлении застыли снаружи. Мартин огляделся и обомлел — аж на сердце захолонуло: сквозь пробоину в китовом боку он узрел своих приятелей — Надера, Гунара, Дулу и Цыприха. А за ними корчмаря-еврея Герша, евангелического священника Крептуха, католического — Доманца и прочих односельчан: мужчин, женщин, детей, среди них и собственных, и — великий боже! — жену свою Ружену. Когда он вышел из кита, у него и впрямь подкосились ноги — в смятении он остановился. Ружена сперва кинулась к нему с распростертыми объятиями, но, зыркнув в утробу кита и углядев там подгулявшую Желку и прочие прелести, вмиг опустила руки, подскочила к Мартину и, окинув его взглядом, влепила увесистую оплеуху.
— Так вот он каков, твой Дебрецен?! — злобно вскричала она.
