Юрий Козлов - Разменная монета
— Ты говоришь со мной, как с человеком из страны, поставленной на колени, — заметил Никифоров.
Единственной возможностью доказать Дереку, что это не так, было дать ему в морду. Но в словах Дерека было много справедливого. Давать в морду за справедливые слова — признак бессилия. К тому же неизвестно ещё насчёт морды. Дерек был моложе, тренированнее и уж никак не слабее Никифорова. Судя по дёргавшимся зрачкам, ненависти ему тоже было не занимать. Боевой атлантический дух Дерека был изряден. «Если так, — устало подумал Никифоров, — чего вы все лезете сюда, чего вам надо у нас?»
— Вы сами поставили себя на колени перед своими кровавыми правителями, — пожал плечами Дерек. — Вас можно было бы пожалеть, если бы вы с колен не угрожали остальному миру ядерным оружием. Нищий и голодный опасен сам по себе. Нищий, голодный да ещё вооружённый попросту невозможен в цивилизованном обществе.
— Да при чём здесь мы? Какое это имеет к нам отношение?
Никифоров знал, что не сумеет объяснить воспитанному на классическом: «Каждый народ имеет то правительство, которое заслуживает» — Дереку, что к России, к русским это имеет примерно такое же отношение, как торг двух разбойников над не просто стоящей на коленях жертвой, но до полусмерти замученной, с забитым землёй ртом, скрученными проволокой за спиной руками, а теперь ещё и славненько облучённой. Выйдет ли жертве облегчение от того, что один некогда скрутивший её разбойник, вволюшку попивший её кровушки, поплясавший на её костях, пустивший по миру её имущество — нажитое и укрытое в недрах — малость поослаб и готов теперь за неимением полезных ископаемых уступить её другому, может и не столь охочему до крови, может и почитающему на свой манер Христа, может статься, очень даже неплохому, просто отличному малому, но неизбежно думающему о своём интересе, давно списавшему несчастную жертву со всех исторических и человеческих счётов, приравнявшему её к мусору, да и не больно-то доверяющему, хоть и по-ослабшему, хоть и переставшему рычать по-звериному, а всё ж со многими укрытыми в лохмотьях лезвийцами разбойнику?
Тщетно было объяснять это Дереку.
Мысли Никифорова о настоящем положении, путях развития России воистину были смутны, туманны, обрывисты, как первые видения очнувшегося после булыжного головопробойного удара, не ведающего, долго ли он пролежал, человека. Определённа была лишь ненависть к грабителю, да только лик его казался каким-то изменчивым, вспоминалось, что будто и сам оплошал, а потому предстояло подозревать каждого встречного. Чувства же Никифорова к России были чисты, теплы, как слёзы. Однако, заговори Никифоров о чувствах, Дерек посчитал бы его за прохвоста, придурка, восхваляющего золотые кружева на кафтане голого короля. Дерек предпочитал оперировать конкретными, доказуемыми категориями. У Никифорова же за душой не было ничего, кроме ненависти к грабителю, смутных мыслей о путях России, чистых, как слёзы, чувств к ней.
Никифоров решил не метать бисер перед въехавшей на их второй этаж англо-голландской свиньёй.
Но Дереку хотелось ясности в вопросе, в котором ясности быть не могло. Ясность была утоплена в крови, заслонена миллионами мёртвых теней. Они тоже хотели понять. Живой разум зашкаливало, как измеритель радиации вблизи реактора. Но это была чужая для Дерека кровь, чужие тени. Его разум работал на других волнах.
— Да-да, — задумчиво произнёс Дерек, — перед отъездом в Москву я прослушал в нашем университете курс лекций по психологии современного русского человека. Вам свойственно списывать многочисленные пороки вашей действительности на власть, которую вы тупо и пассивно приемлете, и в то же время относить то человеческое, что в большей или меньшей степени присутствует в душе каждого человека не важно какой национальности, на счёт России, страны, бывшей до одна тысяча девятьсот семнадцатого года, впоследствии территории чудовищных социальных экспериментов под литерами: РСФСР и СССР, существующей за счёт неэффективного экспорта сырья и варварского истребления собственных ресурсов, к которым относится также и население территории.
— Дерек, — ответил Никифоров, — мы, русские, никогда не смиримся с тем, что России нет. Как не смиришься с тем, что нет этой твоей… Бельгии, ты. Россия есть, Дерек, она в нас, она уже возрождается. Мне неприятно говорить с тобой. Тебе-то что сделала несчастная Россия? Ты-то за что её ненавидишь? Тем более если её, как ты полагаешь, нет?
— Об этом тоже говорили на лекциях, — подтвердил Дерек, — болезненном отношении русских к критике их нынешнего рабского состояния. Но согласись: есть критика и критика. Вы сами отделяете себя от преступлений, которые творили укрывшиеся за литерами действующие от вашего имени правители. Так почему же не отделяете себя и от критики действий этих самых правителей? Почему делаете вид, что не понимаете, что ненависть в мире вызывают не Россия сама по себе, а стремление её правителей распространить чудовищный эксперимент на другие народы, и русский народ лишь в той степени, в какой он согласен быть инструментом, покорным исполнителем этих преступных стремлений? Вы отделяете себя от пороков своей системы, считаете её навязанной извне, в частности, врагами русского народа. Но почему тогда принимаете критику этой системы на счёт русского народа? Так навязана система, или она ваша кровная и другой попросту быть не может?
— Ну а из этого следует, — продолжил Никифоров, — что никакого иного будущего, кроме фашизма, сталинизма, тоталитаризма, коммунизма, кимирсенизма и так далее, у России нет и быть не может. И что чем быстрее она исчезнет с русским народом с лица земли, тем спокойнее будет остальным народам. Так учили на лекциях? Наверное, какой-нибудь сбежавший от нас еврей, бывший член КПСС?
— То, что ты сейчас сказал, — обрадовался, как всякий убедившийся в собственной правоте человек, Дерек, — лишь подтверждает тобой же высказанное суждение.
— Ну да, ещё бы! — с какой-то внезапной злобой сказал Никифоров. — Назвать еврея евреем может только законченный фашист!
— В том смысле, как только что ты, да, — подтвердил Дерек.
— У вас в Бельгии такое, надо думать, совершенно невозможно?
— Мы цивилизованная страна, — пожал плечами Дерек.
— Главным достижением цивилизации, — не отставал Никифоров, — ты полагаешь запрет называть еврея евреем?
— Скажем так, — вывести Дерека из себя было поистине невозможно, — утраты актуальности для подавляющего большинства граждан этой проблемы. Как, допустим, проблемы… ну… демонстрации половых органов… где… а хотя бы перед окнами советского посольства в Амстердаме. А вообще-то, — неожиданно миролюбиво закончил Дерек, — тут речь идёт о принципах христианской цивилизации. Всё, что мы имеем, — мы имеем благодаря им. Мы с них никогда не сойдём. Но мы их никому не навязываем. Вы же, русские, похоже, остались сейчас совсем без принципов. Для народа с тысячелетней историей это прискорбно. Если, конечно, не считать за принципы отказ от достоинства, гражданское небытие. С этим вы расстаться никак не хотите.
Никифорову сделалось невыносимо горько от того, что в центре России, в центре Москвы Дерек говорит с ним без малейшего уважения к нему, русскому, к России, стране, землю которой он в данный момент попирает.
Да, конечно, за спиной у Дерека европейская христианская цивилизация. Даже если отвлечься от спорного определения «христианская», за спиной у Дерека: компьютеры, телепорты, интерфаксы, лекарства, кроссовки, видео- и аудиотехника, баночное пиво, автомобильные заводы «Рено», эффективное сельское хозяйство, джинсы, сигареты, духи, зажигалки, процветающая полиграфия, женские светящиеся колготки, презервативы и многое-многое другое. За спиной у Дерека уверенность в собственной правоте, подкреплённая материальной мощью. Это позволяет ему чувствовать себя здесь, в России, более свободно и независимо, чем чувствует себя, скажем, Никифоров, у которого за спиной… что?
Призрак коммунизма? Разорённая земля? Талоны да карточки? Руководящая и направляющая роль партии? Многотысячные тайные и частично явные могилы? Драные штаны, да полуторакомнатная квартирка в блочном доме на окраине?
Как было Никифорову возражать Дереку?
Когда в голове путаница. Ветер, крутящийся вокруг единственного, засевшего в голове, как в доске, ржавого гвоздя: ты — пыль, ты — ничто в собственной стране, да и не твоя это вовсе страна, потому что ничего-ничего у тебя в ней нет, а если что и есть, так незаконное, украденное.
Но если не твоя, то чья?
И кто тогда ты?
Это было ещё одним свидетельством величайшего унижения России, как если бы она незаметно проиграла тяжелейшую войну, и сейчас лежала распростёртая, бессильная, в развалинах, с погубленной землёй, отравленными реками, разрушенной экономикой, озверевшими, одичавшими, готовыми вцепиться друг другу в глотку людьми. Ибо это была война против самой себя, против жизни, против Бога, против сущности человека. И сейчас не было уверенности, что наступил мир, а не хрупкое перемирие, после которого стороны продолжат, поменявшись, а может, и не поменявшись местами.
