Юрий Козлов - Разменная монета
— Как бы там ни было, Дерек, — больше всего на свете Никифорову хотелось врезать Дереку по морде, а там пусть тренированная сволочь хоть убьёт его! Он сдерживался из последних сил. — Пока что ты приехал сюда, понавёз поганых компьютеров, разинул пасть на наше сырьё и абстрактные идеи. Пока что ты нас грабишь! И хочешь ещё оттяпать весь второй этаж! Чего ты здесь делаешь, если Россия так тебе ненавистна?
— Деньги, — спокойно ответил Дерек, — ваши кооперативы уступают сырьё по ценам гораздо ниже мировых. В идеях вы вообще не заинтересованы, они у вас не стоят ничего. Я систематизирую информацию, продаю её тем, кого она интересует…
— Дерек, — перебил Никифоров, — ты пытался доказать мне, что ваше общество моральнее нашего, но сам же себя и опроверг. Допускаю, что христианское учение оказало на вас определённое воздействие. Но суть вашей жизни, Дерек, так сказать, сердце вашей технологии, движущая сила вашего общества осталась вне морали. Делать деньги для вас вне морали, Дерек. А суть определяет всё остальное. Поэтому всё, что ты тут говорил о России и с чем я скрепя сердце соглашался, всё это, в сущности, лишено смысла. Вероятно, мы самый несчастный в мире народ, но превосходства, морального, я подчёркиваю, Дерек, превосходства ни у кого перед нами нет и быть не может! Можно ведь и так, Дерек: есть ли мораль у стервятника, прилетевшего клевать падаль?
— Сдаюсь, — засмеялся Дерек, поднял вверх руки, — Гитлер капут. Стервятник, прилетевший клевать падаль, такого я ещё не слышал. Правда, это как-то не очень согласуется с твоей верой в великое будущее России. Ведь падаль, насколько я понимаю, это…
Но Никифоров уже бежал вниз по лестнице, так как продолжать проклятый, растянувшийся в столетиях, спор можно было бесконечно.
Никифоров долго не мог заснуть в ту ночь, всё думал, как вести себя с Дереком? Но тот, к счастью, вскоре уехал в отпуск, куда-то на Канарские острова. А когда вернулся, время стесало остроту. Да и как-то не о чем было им говорить, Дереку — преуспевающему голландскому бизнесмену и Никифорову — не знающему чем себя занять, неприкаянному русско-советскому ничтожеству.
Получилось так, что всем сыскалась в «Регистрационной палате» работёнка, только не Никифорову.
Отчаявшись, осатанев от безделья, он вознамерился было заполнять библиографические карточки, то есть выполнять работу рядовых регистраторш, самозабвенно строчивших рефераты и обзоры для Дерека, но выяснилось, что и в этом нет необходимости. Карточки печатал переданный Дереком конторе компьютер, притаившийся в укромном тёмном уголке за шкафами. Единственное, что оставалось регистраторшам, раскладывать карточки по выдвижным деревянным ящичкам, да рассылать по учреждениям и библиотекам в конвертах, адреса на которых печатал опять же компьютер.
Раз, впрочем, произошёл конфуз.
Вдруг с утра пораньше ворвалась комиссия из министерства. Джига грудью встал на входе. Никифоров тем временем по частям рассовывал компьютер по шкафам и кладовкам. В разгар метаний зачем-то спустился вниз Дерек, да так и замер с разинутым ртом на лестнице, интригуя несоветским своим видом комиссию. Девицы едва успели набросить кофты на голые плечи, приступить к ручному заполнению карточек. Комиссия поползла по ящичкам. «Да тут… у нас… проводится эксперимент по автоматизации процессов… Испытываем изготовленные по конверсии отечественные печатающие устройства», — стал оправдываться за безукоризненные компьютерные карточки Джига. Одна из девиц шёпотом предложила откупиться от комиссии презервативами и колготками. «Пошла вон, дура! — прошипел Джига. — Тогда начнут каждую неделю проверять…»
После ухода комиссии Джига принял дополнительные меры предосторожности. На время рабочего дня входная дверь теперь стала запираться. Компьютер упрятали в совсем секретную комнатку за гардеробом. Каждую пятидесятую карточку Джига велел переписывать от руки, чтобы оставались следы хоть какой работы.
И только Никифорову по-прежнему нечем было себя занять.
Его безделью пришёл конец с получением чёрной «Волги».
…Никифоров взглянул на отчасти уже слившиеся с сумерками, сделавшиеся почти невидимыми часы между книжными шкафами. От них остались самостоятельно плавающие в воздухе витиеватые стрелки да тусклый бронзовый круг циферблата. Причём стрелки определённо надвигались на Никифорова, в то время как круг отступал во тьму, очертания его терялись. А во тьме, внутри забранного в деревянный футляр пространства, тяжело ходил сквозь воздух маятник, подтверждая движение мерными щелчками.
Никифоров подумал, что у Дерека в его электронном капище, где едва ли не каждый экран препарировал время с точностью до тысячных долей секунды, другое ощущение времени.
«Но это не отменяет смерть, — со странным злорадством отметил Никифоров, — в смерти мы все братья и сёстры, независимо от уровня жизни, наличия компьютеров, конвертируемой валюты, колготок, презервативов и ощущения времени». Ему было непонятно, почему очевидная эта мысль не может примирить одних людей с другими, то есть примирить человечество с самим собой.
Как бы там ни было, а пора было ехать в Шереметьево-II. После четырёх зарубежные рейсы шли косяком.
Поначалу они с Джигой возили по городу днём, но это оказалось нервным и не очень прибыльным делом. Настоящие деньги делались на машине ночью. Но ночью город жил по другим законам, и тут у Джиги и Никифорова никаких прав не было. Зато одна удачная ездка в Шереметьево давала столько же, сколько двухдневный мелкий крутёж по городу.
Шереметьево-II было элитным местом, таксисты туда и близко не подпускались. По разу Джиге и Никифорову удалось проскочить. Потом неизбежно возникли проблемы, разрешить которые помог случай. Никифоров не был уверен, что окончательно, но Джига мудро возразил, что в жизни нет ничего окончательного, всё временное.
Одним словом, пора было ехать, но Никифоров не двигался с места, парализованный внезапным приступом тягучей, обволакивающей не столько тело, сколько душу, лени, которая не даёт русскому человеку подняться ни на заработок, ни на выборы, ни на осмысленную, последовательную борьбу за лучшую участь. Впрочем, Никифоров подозревал, что лень интернациональна, ей подвержены и представители других народов. Зад, как ртуть со ртутью, слился с креслом, руки потянулись к недочитанному детективу, мысли взлетели на такую высоту, что предстоящее дело предстало микробьи-ничтожным, абсолютно Никифорову не нужным, гадким каким-то, греховным делом. Подобными играми представители других народов, думается, вряд ли занимались.
Но Никифоров пересилил себя.
Джига третий день не ходил на работу, болел. Никифоров догадывался о причинах «болезни». Это было связано с делом, которое они на следующей неделе собирались провернуть. Джига попросту подстраховывал себя больничным листом, чтобы в случае чего заявить, что он понятия ни о чём не имел, лежал дома с температурой. Никифоров знал, но до конца поверить стеснялся. Он мог и не звонить начальнику, однако позвонил, желая разувериться.
— Я смотаюсь в Шереметьево?
— Хоть в Домодедово. Машина в полном твоём распоряжении, — до Никифорова донеслись телевизионные выстрелы, торопливый гнусавый голос переводчика, переводящего едва ли не половину всех записанных на видеокассеты фильмов.
— Ты завтра как? Могу утром заехать за тобой.
— Не суетись, — засмеялся Джига, — мне только в пятницу к врачу. Наверное, всю следующую неделю прихвачу. Я позвоню, если что.
— Ладно, выздоравливай, — повесил трубку Никифоров, ощущая в сердце толчки подлой ржавой рабьей крови. Прежде, когда ему нечего было терять, он не подозревал в себе стремянного, сокольничего, доезжачего. Затаившаяся кровь вскипала в нём всегда неожиданно, и только с тех пор, как появилось что терять. Причём чем больше терять, тем чаще и неконтролируемее она вскипала. Никифорова мучило ощущение, что Джига это чувствует и как бы даже осаживает его в излишнем рвении. Как сейчас. Джига понял, зачем он звонит. Но не потрудился соблюсти приличия. «Он полагает, — тупо подумал Никифоров, — что со мной можно не церемониться, что я у него в кармане».
Никифоров сидел за столом, лицо его горело от стыда. Он вдруг вспомнил, как они с Джигой говорили о каком-то человеке, принимать или не принимать на работу? «Да ну его к чёрту! Вечная гимназистка в публичном доме!» — так отозвался Джига о том человеке. Никифоров возразил, что вечным подобное состояние быть не может. «Ещё как может, — не согласился Джига, — у некоторых так до самой смерти». Сейчас Никифоров подумал, что отчасти Джига был прав.
Но, с другой стороны, как он мог не испытывать благодарности к Джиге, давшему ему возможность не только не работать на работе, но ещё и неплохо зарабатывать? Правда, слишком уж сильной, живой была благодарность, куда более сильной, живой, нежели обида за страну, за утвердившиеся повсеместно, включая «Регистрационную палату», порочно-порнографические порядки. Джига не от себя отрывал — делился чужим. А Никифоров пользовался. «Значит, не только гимназистка в публичном доме, — горько усмехнулся он, — а всё тот же стервятник, подклёвывающий за другими. По мелочи. Если сравнивать с Дереком, так и не стервятник, а… муха. Но суть одна. Надо же, ругал Дерека, иностранца, а себя просмотрел…»
