Давид Гроссман - Будь мне ножом
(Это слишком, просить человека о таком? Останься хотя бы до тех пор, пока не упадёт пепел с этой сигареты).
Я правильно прочитал? Треугольник — это совсем не шаткая фигура? А «в определённых случаях» он может быть устойчивой и достаточной конструкцией? И даже обогащающей? И очень подходящей человеческой природе, «по крайней мере, моей природе», написала ты, возбудив сильное любопытство ограниченного круга читателей…
При условии, что он равносторонний, немедленно прибавила ты, и что все его стороны знают, что они — стороны треугольника (Это какой-то упрёк мне? Что ты успела обо мне узнать?)
Уже слишком поздно, чтобы в это углубляться, да и пепел дрожит на конце сигареты. Буду терпеливо ждать твоего ответа, только знай, что мне очень нравится наблюдать, как двумя росчерками пера ты создала новую собственную отрасль науки — поэтическую геометрию. Жаль только, что ты не объяснила, как действует в жизни это вожделенное чу…
(Упал наконец-то).
30 маяНе могу насмотреться. Фотография тени на холмах, и струи пятичасовых поливальных установок с солнечными зайчиками, а главное — бутылка (какой снимок!), бутылка, разбитая о камень…
И то, что ты промокла, Мирьям, что так просто взяла и вошла в холодную струю и так долго стояла там (кстати, я бы не смог; я в холодной воде моментально синею), а что ты потом сказала дома? Как объяснила? Ты принесла с собой, во что переодеться или встала под воду, не раздумывая?
Я непрерывно прокручиваю это мгновение, этот прыжок из моих слов в воду жизни, за последние дни у меня кожи на теле не осталось от всех этих «купаний». Только не отпускай мою руку, давай вместе погружаться всё глубже и глубже, чтобы оказаться там, где нас обоих наполнит жгучее волнение наготы, от воды одежда облепила кожу так, что проявилась форма тела, твоя полная округлая грудь проступила из белой мокрой блузки. Наши лица омылись и очистились от усталости, отчуждения, равнодушия и неверия, весь взрослый эпидермис, наслоившийся на нас обоих за долгую жизнь. Ведь я же прочёл то, что промелькнуло, когда ты танцевала сиртаки в гостиной, что ты бы не торопилась одевать меня там, в лесу Кармель, и что если бы только ты видела ту красоту, которую видел я, то, возможно, тоже присоединилась бы ко мне, и делала то, что делал я. Но я же знаю это! В ту минуту, как увидел тебя, я почувствовал, насколько сильно в тебе это желание. Не пойми меня превратно, я не имею в виду наготу страсти, я говорю о наготе совсем другого сорта, против которой почти невозможно устоять, не ужаснувшись и не спрятавшись под одеждой. Нагота, лишённая кожи, вот чего я сейчас ищу, от письма к письму я всё яснее понимаю это (это как нагота слов, которые ты написала на обороте фотографии с бутылкой).
Ты не можешь этого знать, но я уже много лет, с тех пор, как был подростком, одержим идеей пробежать нагишом по улице. Раздеться, но не для того, чтобы привести в ужас, напротив, быть первым, сделавшим это ради всех, представь себе — вдруг снять всю одежду и броситься в гущу людей с обнажённой кожей (я, стесняющийся раздеться на пляже, не выносящий, когда видят, как я на улице опускаю письмо в почтовый ящик, — что-то ужасно интимное открывается в человеке, отправляющем своё письмо, правда?), тот же я, который хотел бы хоть на минуту стать вспышкой одной души в густом смоге их равнодушия и отчуждённости, и крикнуть им без слов, одним лишь разинутым телом.
Может, после трёх-четырёх таких вылазок во всех концах города, ко мне присоединится другой человек, представляешь?! Кто-нибудь, кому придётся своим телом заземлить моё возбуждение, я понимаю, что первый, кто этим заразится, будет сумасшедшим, но потом, я уверен, появятся другие, и первой среди них будет женщина. Она вдруг разорвёт на себе одежду и облегчённо улыбнётся, счастливая, люди будут показывать на неё пальцем и смеяться, а она молча начнёт снимать с себя изящный матерчатый панцирь, и при виде её тела они замолчат и кое-что поймут. Наступит долгая тишина, и вдруг над головами, произведя мощный взрыв, разрядится весь электрический заряд, накопленный усилием скрыть, прикрыть, замаскировать, и грянет буря, женщина, ещё одна, мужчина, дети, молнии обнажённых тел (я люблю воображать эту минуту). Тут же, конечно, появится полиция нравов, особые полицейские в очках, как у сварщиков, которые будут бегать среди этих очагов мерзости, вооружённые кусками брезента и асбестовыми рукавицами, страшно же схватить голого человека голыми руками (я думаю, что голый человек пройдёт среди одетых, как нож, одетые будут бежать от него, как от заразной болезни или открытой раны), подумай только — люди без одежды, и больше нет смысла притворяться. Как можно по-настоящему ненавидеть голого человека (попробуй, повоюй против голого солдата!). Ты там написала одно слово, «милосердие», и то, что вдруг, посреди самого обычного повседневного разговора, ты способна сверкнуть таким словом, заставляет моё сердце раскрыться тебе навстречу. Да, Мирьям, таким лёгким и честным, естественным, будет нагое милосердие.
(Минутку, я слышу ключ в двери. Вынужден прерваться).
(Ложная тревога. Домработница).
Ну, а пока, чего стоят все мои возвышенные мысли, пока весь мир одет и закован в панцирь, и только мы двое, обнявшиеся, мокрые и дрожащие от холода, или от того, что приводит в дрожь, и мои глаза были в твоих глазах, и чувствительная тяжесть женского тела была в моём теле, чужая душа свободно затрепетала в моей душе, и я не вздрогнул, не выплюнул её, как косточку, застрявшую в горле, наоборот, вдыхал её снова и снова, и она прижалась ко мне изнутри, и я впервые понял это красивое выражение «принять близко к сердцу»…
А потом мы (я слегка пьян от фантазий, тебе это не мешает?), рука об руку в моей машине, веселимся, но только как будто веселимся, потому что в сердце уже крадётся сухое и мстительное знание обо всём, что находится вне того водяного холма, на котором мы на мгновение очутились (это тоже чудесный снимок, синеватый ствол, в который соединились все водяные струи. Трудно поверить, что ты семь лет не брала в руки фотоаппарат), а рядом с моей побитой «Субару», банально безликой, ты позволила мне вытереть твои роскошные волосы старым полотенцем, которое у меня там валялось, после того, как я стряхнул с него всё, что прилипло с тех пор, как оно было новым, песок с семейных прогулок, хворост с пикника прошлого Дня Независимости, пятна йогурта и какао, стертых с одного маленького ротика, пяти лет без четверти, если тебе так уж хочется вонзить зубы в реально-сочную сплетню, облысевшее полотенце, которое накапливает в себе всю несомненно хорошую грязь моей жизни, жизни, которую я очень люблю, но всё-таки, надеюсь, что теперь ты это лучше поймёшь, душа моя томится желанием, постоянно. Спасите преданного семьянина и того, кто способен писать тебе такие письма! Правильно угадавшим гарантирован вечный душевный покой, да хотя бы и минутного достаточно.
И из путаницы волос мне снова открылись твой лоб и карие глаза под густыми бровями, внимательные и серьёзные, изучающие, очень грустные глаза, (узнать бы отчего!), и, тем не менее, в каждом письме я чувствую, как они в любой момент готовы вспыхнуть, сверкнуть — твои глаза Джульетты Мазины (в конце «Ночей Кабирии», помнишь?), и этим взглядом ты снова спрашиваешь меня — кто ты? Не знаю, хочу быть всем тем, что твой взгляд во мне увидит. Да, если только не побоишься увидеть — возможно, я таким стану.
Я осторожно держу в руках твоё лицо. Я уже говорил, что ты немного выше меня, но мы подходим друг другу, когда мы вместе, это не так уж смешно выглядит, я чувствую твоё тёплое лицо в моих руках и думаю, что почти все другие лица, которые я встречаю, созданы из заимствованных выражений, а твоё лицо — и тут я притягиваю тебя к себе и целую в первый раз твой голодный и жаждущий рот, кладу свои губы точно на твои, душу на душу, твой рот будет очень мягким и горячим, ты слегка приподнимешь верхнюю губу — есть у тебя такое движение, я видел — и я подумаю, конечно, удастся ли мне переспать с тобой до того, как я узнаю твоё имя, не забывай, что я всё же мужчина, и есть у меня этакая петушиная мечта (которая ещё ни разу не осуществилась), но тут я, назло себе и своей глупости, быстро спрошу, как тебя зовут, и ты скажешь «Мирьям», а я скажу «Яир», и ты пробормочешь с дрожащей от холода улыбкой, что у тебя очень тонкая кожа, и я серьёзно выслушаю то, что ты шепчешь с этой улыбкой: что я должен обращаться с тобой осторожно, не грубо, не отчуждённо, чтобы ни один из пяти пальцев-сосисок, которые, наверное, тянулись к тебе не раз, не повредил тебе. Моя душа стремится к тебе, когда ты говоришь, даже сейчас, когда я пишу тебе, моя душа стремится к твоей улыбке, твоей дрожи, к тому, как ты льнёшь ко мне, в отличие от большинства женщин, когда-либо льнувших ко мне, я знаю, что ты сразу прижмёшься ко мне вся целиком, потому что ты настолько в жизни, и я отмечу для себя этот мелкий факт, который всегда занимал меня, потому что, видишь ли, женщины всегда сначала обнимали меня только половиной тела, половина их тела к моему изголодавшемуся телу, только одна грудь, если быть точным (правда я не знаю, как они обнимают других мужчин), а ты с самого начала нарушишь это маленькое женское правило, и выразишь всем телом свою верность и приверженность только мне, а не всему женскому лагерю за твоей спиной.
