Ёран Тунстрём - Рождественская оратория
Оценил и одобрил.
— Кстати говоря, Арон, думаю, нам пора перейти на «ты». Когда никто не слышит, ясное дело.
— Спасибо, хозяин.
— Не стоит благодарности, можешь звать меня Юхан. Если уж на то пошло, мы оба вермландцы. Кстати, возьми на кухне чего-нибудь вкусненького для ребятишек.
Бьёрк разглядывает ближние к себе вещи, недавно купленную мебель, проводит пальцем по золоченой раме зеркала, передвигает горшок с пальмой, так что перистый узор поворачивается наружу, и, склонив голову набок, отступает на шаг-другой назад.
— Как ее зовут-то, дочку твою? Очень милая девочка.
— Ева-Лиса.
— Точно, Ева-Лиса. — Бьёрк поворачивает пальму еще чуточку вправо, расправляет занавеску, прижимает лицо к стеклу. — Снег-то какой повалил. Будем надеяться, гости не запоздают.
— Да, будем надеяться, Юхан.
Хозяин изумленно оборачивается, переводит дух, вспоминает.
— Молодец, Арон, соображаешь, что к чему. — Он засовывает большие пальцы в проймы жилетки. — Присмотри, чтобы все было чин чином. — А когда из кухни выходит кухарка с горой тарелок и оглушительный шум доносится даже сюда, на верхотуру, он добавляет: — Тебя, наверно, не затруднит организовать…
Арон тотчас готов выскочить на лестницу.
— Извини, Арон, я вовсе не имел в виду, что… Задумался о своем…
— Мне пора идти за вином, хозяин.
Впервые он чувствует, как им помыкают, как чужая воля сетью опутывает его. Обида режет ножом, и Арон вспоминает отца, печника Нурденссона, который раздавал заработанные деньги всем, кто в них нуждался, а в молодые годы занимался политикой, был, что называется, вольнодумцем. Он в лепешку расшибался, добиваясь, чтобы в город провели телефон, больше всех старался, но, когда пришло время отрядить делегатов на переговоры в Стокгольм, его мигом спровадили: дескать, колченогому там не место.
«Выходит, Арон, я для них неполноценный».
Он забросил все свои поручения, а в общественной жизни тут и там возникли прорехи, ведь он много чем занимался и во многом был незаменим. К социалистам его опять же не тянуло, хоть и повинились перед ним, и прощенья попросили. Устал Нурденссон, и точка. Он переехал, купил себе усадьбу, и в городе стали судачить, что он не в меру обидчив.
А теперь вот, спустя годы, хозяин вроде как задабривает Арона, кричит вниз:
— Да, вот еще что, Арон. Я тут граммофон купил, ну и подумал, может, ты разбираешься… женато у тебя как-никак из Америки была. Ты про джаз что-нибудь слыхал?
Арон стоит, слушая тишину, снежинки падают ему на ресницы. Хозяин выходит следом за ним на крыльцо.
— Что-нибудь этакое, shocking, как говорится!
— Хорошо, Юхан.
Сульвейг джазом не увлекалась, ее интересовала другая музыка, но она с удовольствием наигрывала мелодии, которые они слышали по радио, переводила слова, подпевала. Поэтому, войдя в магазин Грандина «Граммофоны и электротовары», Арон все ж таки худо-бедно представлял себе свою задачу. Только руки постоянно ему мешали, когда он перебирал стопку пластинок. Это ведь не работа. Физическая сила дана ему не затем, чтобы выбирать пластинки.
— Мне надо что-нибудь shocking. Для Бьёрка из гостиницы.
Приказчик расцвел. И пока Арон отбирал и складывал стопкой знакомые имена: «Хот-секстет» Джимми Лансфорда, Симфонический оркестр легкой музыки Пола Уайтмена, Дюка Эллингтона, Луи Армстронга, — иголка заплясала по пластинке:
Я тут решил: чтоб моду догнать,
Как Кейт сестрица надо шимми плясать.
Старался как мог, и все было зря,
Но Кейт ни при чем тут, сестра моя.
После уроков Сиднер зарывался в свои книжки или садился за пианино и упорно разучивал пьесы, которые задавал ему кантор Янке, а Ева-Лиса меж тем с виноватой улыбкой убегала из печали, вечно цепляясь одной косичкой за дверь. Во дворе ею тотчас завладевали friends, поджидавшие то за винным погребом, то в мастерской у Турина, ведь в мастерской вечно толклись ребятишки, потому что Турин искусно лепил из глины всяких зверушек: лебеди, слоны, лошадки будто сами собой возникали у него в руках и смотрели так умильно, так жалобно — не хочешь, да возьмешь. Friends Евы-Лисы поджидали в яблонях, за живыми изгородями и на склонах железнодорожной насыпи, среди пижмы и люпинов. Арон и Сиднер слышали, как летними вечерами набегали волны смеха, видели, как мелькают голые ноги, слышали заговорщицкий шепоток на лестнице, где они сидели, перелистывая таинственные девчоночьи словари. Красные мячики взлетали за окнами, руки тянулись вверх, делили небо на разноцветные участки.
Ева-Лиса убегала на открытые места — на улицы, на запретную лесопилку, на пляжи.
Когда он шагал мимо кладбищенской стены, в листве клена зашуршало:
— Хо-хо. I am a bird. — Щелка между зубами зияет во всю ширь. — I live here with my friends[28].
Сиднер попробовал улыбнуться этому, единственной улыбкой, что существовала в его мире.
— We are building пещерку. Are you a bird?[29]
— No, I am not a bird[30].
— Goodbye, Notbird![31]
Он шел по Юллебюской дороге, заложив руки за спину. Зреющие пшеничные поля, песни жаворонков, легкий ветерок гудит в телефонных проводах, как вдруг в одном месте близ дороги колосья полегли.
— Good morning, Mr Notbird[32].
Взрыв смешков — он остановился, поискал игровые слова, но они были много дальше, чем Эстаноские холмы, и он сам услыхал, как убого прозвучала его реплика:
— Нельзя туда заходить, нельзя мять колосья.
Вот что у него вырвалось, а ведь он хотел примкнуть к компании friends, что приминали пшеницу своими гибкими телами. Хотел шагнуть туда, к ним, ощутить, как множество цепких ручонок тянет его в глубину, но не посмел окунуть в это море даже пальцы ног, стоял на берегу, стараясь сохранить благоприличный вид.
— Куропатки, — сказал он. — Вы точь-в-точь куропатки! — Вдогонку словам он послал слабую улыбку, но улыбка запоздала, и в ответ послышалось:
— We are no куропатки, we are буропатки!
Смешки и шорохи!
Как это она может находиться за пределами мрака? — дивился он. Не сразу дошло до него, что, оставаясь на свету, она взяла на себя огромный труд, как бы стремилась показать ему, что свет по-прежнему существует. Словно яркая комета, она и ее friends кружили окрест гостиницы, искры так и летели во все стороны, вспыхивали повсюду, настигали его на том месте, где он еще и следующей осенью одиноко стоял среди яблонь. Простодушные жестокости гнали его во мрак. К примеру, записочка на кухонном столе:
Dear Mr Notbird, I am going в кино «Cara» tonight with my Friends. Are you going there with your Notfriends?
A bird[33]А порой один только взгляд, одно слово заставляли его бежать. Ведь от всего сказанного шло сильнейшее излучение, и направлено это излучение было против него. Оттого и мрак яблоневых садов, оттого и недвижность, кататония.
_____________Оттого-то однажды вечером он в курточке-штормовке и в кепке стоял на ветру и декламировал:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей дивный ужас в памяти несу![34]
Стоял он лицом к саду фабриканта Юлина, и было уже совсем темно.
Так горек он, что смерть едва ли слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про всё, что видел в этой чаще.
Не помню сам, как я вошел туда,
Насколько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
Совсем рядом вдруг послышался жалобный и одновременно яростный голос:
— Пособи мне. Пособи, ч-черт.
Навстречу ему сверкнули два бешеных глаза.
— Фу, ну и нагнал ты на меня страху… Чего делаешь на заборе-то?
— Вишу, — сказали глаза. — Пособи отцепиться, ради Сельминой правой туфли.
— Ужас как я напугался. — Сиднер подошел ближе, присмотрелся. — Ступня у тебя застряла.
— Сам знаю, поверни ее маленько, чтоб вытащилась. Во-во, порядок. Спасибочки.
Мальчик его возраста, только ростом пониже, свалился с забора возле Сиднера.
— Ч-черт, я уж думал, мне крышка… Бери яблоки, и бежим отсюдова, а то, не ровен час, она заявится… — Мальчик встал на ноги и шагнул вплотную к Сиднеру. — Я думал, она за мной гонится, старуха Юлин, но, видать, это была лисица. Ты чего тут читал, а?
— Так, ничего.
