Раймон Кено - Голубые цветочки
— Надо бы тебе купить телевизор, — говорит Бертранда Ламелии. — Чем ты занимаешься вечерами? Наверное, дохнешь со скуки.
— Терплю пока, — говорит Ламелия. — Не вечно же мне здесь торчать.
— А что ж ты собираешься делать?
— Ну, выйду замуж, черт возьми.
— У тебя есть кто-нибудь на примете?
— Да как сказать…
И она жеманно улыбается.
— Скучно вам будет, когда она свалит отсюда, — говорит Люсет Сидролену.
— Ну, я, знаете ли… Мне, чтоб заскучать, много надо…
— Он всегда найдет, чем бы не заняться, — говорит Ламелия. — Живет по принципу: где бы ни работать, лишь бы не работать.
— Да уж мы его знаем так же хорошо, как и ты, — хором поддакивают Бертранда и Сигизмунда.
— Конечно, — говорит Сидролен, — я бы предпочел, чтобы она осталась на барже, но надо же и ей свою жизнь устроить, этой малышке, это нормально.
— Это нормально, — говорит Бертранда.
— Это нормально, — говорит Сигизмунда.
— Так у тебя есть кто-нибудь на примете? — спрашивает Бертранда.
— Ну, как сказать… — говорит Ламелия.
И она жеманно улыбается.
— А правда, — вступает вдруг в разговор Люсет, — почему это у вас нет телевизора? Все-таки развлечение.
— Да и просвещает, — говорит Йолант.
— Ну так как же, Ламелия, — говорит Сидролен, — пока ты не замужем, хочешь развлекаться или просвещаться?
— Нет, папа, я хочу только одного — заниматься любовью.
— По телевизору любовью никогда не занимаются, — замечает Люсет.
— То есть вообще никогда не занимаются, — говорит Йолант.
— Как вы глупы, — говорит Бертранда, — это ведь потому, что его смотрят ребятишки.
— Ты своим позволила бы смотреть сколько хочется? — спрашивает Сигизмунда.
— Только то, что просвещает, — отвечает Йолант. — Особенно новости. Так они узнают историю Франции и даже всеобщую историю.
— Это как же? — спрашивает Люсет.
— А вот как: ведь сегодняшние новости — это завтрашняя история. По крайней мере именно ее им предстоит учить в школе, поскольку они уже будут ее знать.
— Ну, старик, ты говори, да не заговаривайся, — возражает Люсет. — История никогда не была новостями, а новости — историей. Не смешивай божий дар с яичницей.
— Да нет, вот именно, что надо смешивать. Давай разберемся. Представь, будто ты сидишь перед телевизором и видишь — я подчеркиваю, именно видишь — живого Люсьена Бонапарта, что звонит в колокольчик, его брата в углу, орущих депутатов, врывающихся гренадеров, — словом, ты присутствуешь при событиях девятнадцатого брюмера[36]. После чего ты отправляешься на боковую, спишь сто лет без просыпу, просыпаешься, и вот в этот момент девятнадцатое брюмера стало для тебя историей и тебе вовсе незачем копаться в книгах, чтобы вбить себе в башку всю эту брюмерзость.
— Ну ты даешь! — говорит Сигизмунд. — Ведь в то время телевизоров-то не было.
— Согласен, — говорит Йолант, — но тогда возьмем кинохронику: иногда нам показывают старую. И вот там ты видишь, как царь Николай пожимает руку Пуанкаре, такси на Марне[37], Вильгельма II, Кронпринца, Верден, — что это как не история? А ведь когда-то это было новостями.
— Было и есть, — говорит Люсет. — Доказательство — то, что ты смотришь это в кино и что тебе объявляют: это новости.
— Ну и глупо, — говорит Йолант. — Тогда что же такое история?
— Это когда она написана.
— И верно, — говорит Бертранда.
— Он прав, — говорит Сигизмунда.
— Тысячу раз прав, — говорит Ламелия.
Йолант хлопает по столу.
— Эй, поаккуратней, не опрокиньте укропную настойку, — предупреждает Сидролен.
Йолант хлопает по столу поаккуратней, стараясь не опрокинуть укропную настойку. К жесту он присоединяет слово:
— Ну что вы тут все — безмозглые, что ли, не доходит до вас, что я хочу сказать?!
— Мы все прекрасно поняли, — говорит Бертранда, — только все равно это идиотство.
— Да ты поразмысли хотя бы минут пять, напряги мозги! В один прекрасный день, например, в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году, некие люди подписали перемирие…
— Ну, предположим.
— …и это засняли киношники. В тот день данное событие было новостью, а потом, после, теперь, к примеру, оно стало историей. Ясно, нет?
— Нет, — говорит Люсет. — Никак не выходит: потому что эти твои новости — ты их видишь не в тот момент, когда дело происходит. Ты видишь их иногда неделю, иногда две недели спустя. Есть даже такие кинотеатрики, где тебе покажут Тур де Франс в ноябре месяце[38]. Так вот, при этих условиях — в какой же момент новости становятся историей?
— Да тут же, сразу! Тотчас же, presto subito[39]! Телевидение — это новости, которые застывают, как желе, и становятся историей. Сделано — сказано.
— А когда еще не было телевидения, — спрашивает Сигизмунда, — не было, значит, и истории?
— Вот видишь, — говорит Люсет, — тут тебе и крыть нечем.
— Может выпьете еще укропной настойки? — предлагает Сидролен.
— Ну а ты, папа, — говорит Ламелия, — ты что об этом думаешь?
— Я? У меня телевизора нет.
— Знаем, знаем, — говорит Бертранда, — потому-то мы и объясняем Ламелии, что тебе следовало бы подарить ей телевизор. Так она будет меньше скучать.
— Да, но ведь она думает только о том, как бы ей заняться любовью, — возражает Сидролен.
— По телевизору, — говорит Люсет, — любовью никогда не занимаются.
— То есть вообще никогда не занимаются, — говорит Йолант.
— Как вы глупы, — говорит Бертранда, — это ведь потому, что его смотрят ребятишки.
— Ты своим позволила бы смотреть сколько хочется? — спрашивает Сигизмунда.
— Только то, что просвещает, — отвечает Йолант. — Особенно новости. Так они узнают историю Франции и даже всеобщую историю.
— Это как же? — спрашивает Люсет.
— А вот так: ведь сегодняшние новости — это завтрашняя история. По крайней мере именно ее им предстоит учить в школе, поскольку они уже будут ее знать.
— Вот умора! — говорит Сидролен. — Мне кажется, вы пошли по второму кругу, все это я уже как будто слышал.
— И однако, — возражает Люсет, — то, что здесь говорилось, не каждый день услышишь. Не думаю, чтобы вам часто доводилось послушать рассуждения на столь высоком философско-моральном уровне.
— Особенно в том кругу, где вы жили, — говорит Йолант.
Бертранда пинает его в голень.
— Ай! — взвизгивает Йолант.
— Вам больно? — осведомляется Сидролен.
— Зверюга! — отзывается Йолант.
— Ну, как бы то ни было, — говорил Сидролен, — а я очень рад был повидаться с вами. Вы вели себя крайне любезно.
— Ты что, выставляешь нас? — спрашивает Бертранда.
— Похоже на то, — говорит Сигизмунда.
— Вовсе нет, — отвечает Сидролен. — Только вот какое дело: когда вы начинаете бегать по кругу, у меня голова кругом идет, и я предпочитаю остановить эту карусель разом, а не то совсем собьюсь с панталыку и попаду в прошлое, или в будущее, или сам не знаю куда, может, и вообще в никуда, одним словом, страсти-мордасти да и только.
— Слушай, — говорит Йолант Люсету, — а что, если скинуться да и подарить ему телевизор на день рождения: меньше думать будет.
— Посмотрим, — говорит Ламелия. — А пока что самое лучшее — дать ему вздремнуть: его любимое кино — сиеста.
От ОМОНОвцев остались лишь едва заметные, одетые мхом могилы; позабыты-позаброшены были ОМОНОвцы, павшие в бою времен короля Людовика, девятого по счету, носящего это имя.
Герцог д’Ож открыл один глаз и вспомнил, что аббат Биротон должен был ответить ему на некий третий вопрос и что он этого не сделал. Открыв свой второй и последний глаз, герцог д’Ож не зафиксировал в поле зрения вообще никакого аббата Биротона.
— Ах, монах! Ох, жох! Ай, лентяй! — заворчал герцог. — Держу пари, что он отбыл на вселенский собор в Базель, а может, в Феррару или во Флоренцию, черт их там разберет. Во всяком случае, я-то остался с носом.
Он встает и выходит на площадку д’ожнона своего замка, дабы прояснить для себя хоть самую малость историческую обстановку.
Ни одного годдэма[40] в поле зрения, ни одного воина с тех или иных берегов, той или иной чужбины. Горизонт был почти пуст. Лишь несколько вилланов копались там и сям в худородной земле, но, едва различимые глазом, они не портили окружающий пейзаж.
Герцог мутным взором окинул эту веселенькую картинку и вздохнул, потом он спустился в кухню, чтобы закусить рагу из жаворонков, — так просто, для затравки. Заболтавшиеся поварята, вовремя не заметившие герцога, получили здоровенные пинки, разметавшие их по углам, кого направо, кого налево. Повар, съевший собаку на кормлении своего господина, поспешил подать ему желанное рагу. И вот герцог лакомится рагу, обсасывает все косточки, облизывает все пальчики, осушает все кубки и прямо-таки цветет от удовольствия. Потом, с плотоядной улыбкой, заявляет:
