Геннадий Прашкевич - Цветы для Чирика
Поначалу, разгорячась, они даже хотели забрать Грунину телогрейку.
К счастью, за день до похода к Большой городской свалке Груня в некотором подпитии маленько неудачно упал с мостика в узкую официально безымянную, но называемую в народе Говнянкой речку, отчего старая телогрейка со свалявшейся в полах ватой, обсохнув, приобрела не особенно привлекательный цвет. И немножко запах остался.
«Она тебе не будет личить», – сказала одна из мерзких пропотевших паскуд-подружек Олигофрена, как бы на глазок прикинув, как будет сидеть телогрейка Груни на бесформенном теле ее подруги.
Подруга согласилась:
«Она и тебе не будет личить».
Поэтому телогрейку Груне оставили.
Негромко подвывая от боли и обиды, матерясь и сплевывая от томящего голода, Груня потащился со свалки отдохнуть в чистую лесополосу, с помощью которой огромный промышленный город пытался отгородиться от душного сладкого дыхания огромной свалки.
А как отгородишься от дыхания свалки?
Шинель не шанель. Если даже номера схожи.
А червонец отобрали.
Паскуды!
Конечно, червонец – деньги, в сущности, небольшие. Но не для Груни. Для Груни ценность имел каждый отдельный рубль. Даже каждый в отдельности. А вы посчитайте сколько таких отдельных рублей в червонце?
Вот то-то и оно!
Когда еще старые времена вернутся?
Старые времена Груня уважал.
О старых временах Груня вспоминал со строгостью и с умилением.
Ведь было же такое время, когда всего на один рубль в самом обыкновенном государственном магазине можно было купить бутылочку красной бормотухи, плавленый сырок «Дружба» и еще три копейки оставались на «Вечерку». Правда, газету Груня никогда не покупал, но три копейки все равно оставались.
Только когда это было?
Так давно, что уже все генсеки перемерли.
Кстати, Груню всегда сильно дивило – от чего это так часто мрут генсеки?
Ну, в самом деле, подумайте.
На каждого отдельного генсека страна всегда без всякой жалости выделяла столько средств, что буквально всех бомжей страны можно было на эти деньги обуть-одеть, накормить-напоить, даже вылечить от чего-нибудь. И лечили генсеков самые лучшие врачи, не то, что бомжей. Дать мне таких врачей, думал иногда Груня, мне бы износу не было. А вот генсеки все равно мёрли, как мухи, сколько их не лечи. Сперва все они как бы здорово начинали жить, даже очень здорово и весело, многое им удавалось, а потом на тебе! – как отрезало. Одного не успевают отнести, как другой поспел.
Странно.
Смиряя обиду, матерясь, шмыгая мокрым носом, сплевывая, сморкаясь, потом опять матерясь и сплевывая, Груня шумно продирался сквозь жалкие колючие кусты болотистой местности к зеленеющей невдалеке лесополосе.
Он знал эти места.
Лет десять назад стоял неподалеку от начала лесополосы четырехэтажный панельный дом. Без фокусов дом, настоящий. Простая, но вечная хрущевка. Царство небесное Никите Сергеичу. Дом, конечно, и сейчас стоит. Потому как вечный. Стоит, как стоял, ничего с ним не делается.
И был тот дом, как, наверное, и сейчас, самой обыкновенной заводской общагой.
Абсолютно ничем та общага не отличалась от всех других общаг. Ну, может, только тем, что в день ежемесячного аванса и в день ежемесячной получки, то есть дважды в месяц, в указанной общаге всегда от всей души били некоего Леню Паленого, бывшего приятеля Груни. От постоянных побоев Леня Паленый совсем дошел, часто кашлял, от слабости начал предполагать у себя рахит и многие другие серьезные заболевания, и, наверное, Леню Паленого так и забили бы потихоньку, как по ежемесячно отпускаемому плану, но началась перестройка. Зарплату, естественно, начали задерживать месяцами. Ни выпить вовремя, ни опохмелиться. А кто ж в трезвом уме станет бить трезвого Леню Паленого? В итоге, Леня отошел, округлился, забыл о рахите, стал проявлять живой интерес к новой жизни и даже завел мелкую торговлишку украденными на заводе запчастями.
На этой почве они и разошлись с Груней.
А раньше у них любовь была.
Горькая.
Водку жрать.
Трусливо оглядываясь на стремительно промчавшегося по опушке лесополосы зайца, Груня вырулил, наконец к лесополосе.
На зайца, на лупня проклятого, он оглядывался не зря.
Уж больно прыток!
Заяц, у которого нет на уме плохого, не будет носиться так прытко. Нормальный заяц ведет себя степенно, часто оглядывается. А этот или бешеный или вообще с ним что-то не так.
Червонец отобрали!
Паскуды!
Груню грызла обида.
Но от того, что утро выдалось по-настоящему летнее, теплое и светлое, а со стороны далекой теперь и огромной, как необыкновенная плодородная мичуринская пустыня, заволакивающей весь горизонт Большой городской свалки несло нежным почти прозрачным голубым смрадом, а сама дымящаяся свалка, как тонущая в океане неизвестная, но полная всяческих чудес таинственная страна, осталась в стороне за сырым болотцем, за кривыми мелкими кустами, и никто, ни лупень Олигофрен, ни его мерзкие паскуды-подружки, ни даже прыткий бешеный заяц, бяки-козлики, не могли набежать на Груню и надавать ему по морде, Груня, наконец, задышал вольней, распрямился, даже как бы расправил неширокие кривоватые плечи, обтянутые непривлекательного цвета и запаха телогрейкой, и даже вполголоса, но все-таки вслух, начал что-то такое насвистывать, поглаживая изредка грязной рукой свои небритые колючие щеки.
Отдохну, выберусь на дорогу, решил Груня.
Выберусь на дорогу и двинусь в центр.
Может, двинусь прямо к «Альтернативным напиткам».
Понятно, такого названия на киоске никогда не было, кто ж такое выставит на обозрение? – но в народе киоск, сразу и прочно облюбованный бомжами, называли именно так.
Во-первых, потому, что киоск расположен в центре города и рядом много других богатых киосков. Хочешь, бери пиво. А хочешь, бери водку «Алтай». А хочешь, бери французский коньяк «Наполеон». А во-вторых, потому, что если не хочешь брать пиво, или дорогую водку, или французский коньяк, то бери в «Альтернативных напитках» самую дешевую самопальную водку. Семь тысяч банка. Из-под полы, конечно. Напитки в «Альтернативных» всегда были так дешевы, что обходились бомжам чуть ли не даром. Что, в самом деле, семь тысяч? Пару плюнуть. Правда и травануться можно.
Не без этого.
Выпивка вообще опасное дело.
Груня, например, никогда не слышал, чтобы какой-нибудь известный ученый, скажем, действительный член Сибирского отделения Российской Академии наук или даже просто член-корреспондент этой Академии после совместного распития спиртных напитков жестоко избил пустой бутылкой из чисто хулиганских побуждений своего другого ученого коллегу. А вот закоренелый бомж по кличке Моторный недавно во время совместного распития умудрился до смерти убить паскуду-подружку Катьку.
Правда, по делу.
Эта паскуда Катька, она все время пыталась сделать глоток побольше, а чекушку все-таки приобрел Моторный.
Так что, альтернатива налицо.
Или пей, как принято, по правилам, или получай по морде.
Груне нравилось, что главный удар, нанесенный закоренелым бомжом Моторным этой распутной, вздумавшей пить не по правилам паскуде Катьке, назывался по научному точно – пролом свода черепа.
Не хухры-мухры!
Постанывая, поругиваясь, матерясь, сплевывая, отсмаркиваясь, оборачиваясь, не прет ли за ним не по сезону прыткий заяц, чувствуя голод и обиду, Груня, наконец, углубился в лесополосу.
И остановился.
И сразу что-то такое почувствовал.
Ну, вот точно почувствовал, что-то не так!
Вот все вроде одно к одному – и утро теплое, и трава сухая, немятая, и воздух чистый, аж серебрится, и даже птички-паскуды переговариваются…
А что-то не так.
Ой, не так.
Например, дерево на опушке.
Груня сразу понял, что один из больших тополей, весь в листве, только снизу голый, выглядит как-то не так.
Не походил этот тополь на обычное нормальное дерево.
Снизу веток нет метра на три, а выше, как положено, нормальные густые ветви в густой листве, но если внимательно присмотреться, так снизу этот ободранный тополь вообще напоминал сейчас своими очертаниями не дерево, а как бы плотно прижавшегося к нему человека…
Почти в полный рост…
Притаившись в траве, принюхиваясь к ее теплому одуряющему аромату, Груня сглотнул голодную слюну и решил про себя, что пьяный человек так стоять не будет. Очень уж неудобно так стоять. Рано или поздно, стоя так, человек упадет, устанет. Даже если он совсем трезвый. Значит, у человека, обнимающего дерево, или много сил, а тогда следует бежать от него подальше, решил Груня, или же этот человек привязан к дереву, а тогда…
А тогда чего же бежать?
Груня внимательно осмотрелся.
Куда спешить?
Не обратно ж к Олигофрену.
Тихо лежал в траве, осматривался, машинально покусывал попавшую на зубы травинку.
Прислушивался.
Прикидывал.
Вроде нет никого вокруг.
Ни там, ни там.
