Грэм Свифт - Свет дня
Но она взяла мою сторону.
Очень странно. Ей уже почти тридцать, мне за пятьдесят. Возрастной разрыв между нами не изменился, но когда мы сейчас видимся, кажется, что мы чуть ли не сверстники, просто двое взрослых. Совсем не то что, скажем, когда мне было под сорок, а ей пятнадцать. Она устраивала мне веселую жизнь — мало мне было полицейской работы, еще и дома ад кромешный.
Думаю, она меня ненавидела. Мать, может быть, тоже, но меня точно, особенно за то, что я полицейский. «Мой папа работает в полиции» — такое в те дни подростку нелегко было выговорить. Не модно, гниляк. Даже если я хожу в штатском, даже если это не так бросается в глаза. Мой папа работает в полиции и, значит, не на нашей стороне. Мой папа фараон, легавый, мусор.
Я иногда думал — слабое, впрочем, утешение, — что, родись у меня сын, было бы, может, еще хуже. С другой стороны, иногда жалел, что у меня нет, помимо дочери, еще и сына. Элен направляла бы на него часть своей злости.
Хандра, вспышки, заряженное гневом молчание. Откуда все это берется? И Рейчел, учительница в начальных классах, которой не привыкать к выходкам маленьких сволочей. Но между Рейчел и Элен была, чудилось, какая-то непонятная связь. Дочь полицейского, жена полицейского — что из этого выходит? Мне всегда казалось, что они союзницы.
Может, и не в профессии моей было дело. Может, это и не главное.
И не в том только, что ей на мне хотелось сорвать злость. Она и на себе ее срывала — так мне казалось. Срывала на себе, чтобы сорвать на мне. Носила эту жуткую одежду, волосы раз в месяц перекрашивала в другой цвет, заставляла их топорщиться на манер старой щетки. Как ее в школе терпели, не понимаю — правда, мы получали оттуда письма насчет приличий по части одежды и внешности. А я-то ведь был полицейский. Блюститель порядка. А Рейчел прочили в заместители директора. Что странно, училась Элен совсем даже неплохо.
Чего не скажешь обо мне в школьные годы. Оценки хуже некуда.
(Я, конечно, рассказал сейчас Элен большую часть, почти все рассказал.)
Потом воткнула себе сбоку в ноздрю украшение. Потом другое в другую ноздрю. Тогда это еще не стало чем-то вроде униформы.
Ее нос, ее дело. Но по выходным отправлялась гулять с какой-то девчоночьей компанией — кто они такие, мы не знали — и, случалось, не ночевала дома. Полицейская должность не избавляет от беспокойства — добавляет, если уж на то пошло. И я, случалось, думал, что рано или поздно мне придется вызволять ее из какой-нибудь каталажки. Я в полиции, она в каталажке. Наркотики, что хотите. И это будет для нее самое клевое, ее день. Наилучшее воздаяние.
Поэтому, когда оскандалился я, а не она, когда меня выгнали со службы, когда я оказался на поверку недобросовестным полицейским, плохим полицейским (хотя в чем-то плохим, а в чем-то и нет — ведь дослужился же до детектива-инспектора), от нее можно было ждать торжества, злорадства.
Но поди угадай, чем такое отзовется. Если полицейский — это плохо, то плохой полицейский… Минус на минус — что в итоге?
Мы оба знали, чем это отозвалось в ее матери. Почти мгновенно Рейчел решила, что я не просто плохой полицейский — что я еще и плохой муж, что я вообще плохой. Решила, что больше я ей не нужен, и пошла отдельным путем. Вот чем в ней отозвалось. И можно было подумать, что Элен от нее не отстанет.
Но к тому времени она кончила школу и перестала жить дома. Уже пошла своим особым путем (что, откровенно говоря, принесло некоторое облегчение). Училась теперь в колледже, в художественном колледже — не такая уж, значит, сорвиголова. Под вызывающим наружным слоем — прилежная ученица, которой особенно хорошо давались теория и история искусств.
Впрочем, даже это она превращала в палку, чтобы при случае меня ударить. Меня, безмозглого тупицу из полиции.
(Хотя я тоже в свое время учился в колледже — в полицейском, с освобождением от работы на учебные дни. Потел на полицейских экзаменах.)
В искусстве, каюсь, я мало что понимал и невысоко его ставил. В разглядывании картин большого смысла не видел. Как и в том, чтобы их малевать. Хотя, если бы дошло до такого разговора, я сказал бы Элен, что затем-то полицейские и нужны: чтобы законопослушные люди могли спокойно ходить в картинные галереи и разглядывать, что там висит. И всем остальным заниматься. Втыкать себе в носы булавки. На что иначе цивилизация?
Но ничего такого я, конечно, не сказал. Красная тряпка для быка. Я даже пробовал ради нее заинтересоваться искусством.
«Ты детектив, папа, но ты глядишь и не видишь. Глядишь и не замечаешь».
Я даже ходил в картинные галереи, смотрел — и зевал. Даже поднатаскал себя по части Караваджо, ее любимого художника (хотя, по мне, все это смахивает на восковые фигуры). Оказалось, он тоже немножко сорвиголова — беззаконник по совместительству. (Был тут для меня какой-нибудь знак или нет?) И немножко голубой вдобавок.
Потом она перестала жить дома. Потом — через два года — я перестал работать в полиции. Потом Рейчел перестала быть моей женой. Потом Элен вернулась домой. В смысле, пришла меня навестить, пришла показать, что взяла мою сторону против Рейчел, которая тем, что повернулась ко мне спиной, сделала себя в глазах Элен главным источником зла.
«Нельзя так говорить про мать, Элен».
«Какая она мне мать».
Рейчел она так и не простила — но, похоже, простила меня, причем довольно быстро, не успел я даже выставить руку и сказать, что сам во всем виноват, что не должен был так вести себя, что раскаиваюсь.
Я и сейчас вижу лицо Рейчел (оно сделалось, правда, смутным, странным и зыбким, лицом женщины, которую я, может, толком и не знал), когда она сказала мне: «Я не могу с тобой оставаться, Джордж. Ты понимаешь, что я говорю?»
В лице больше осуждения, чем у любого из судей, каких я видал на процессах.
«Я не могу оставаться твоей женой».
И ощущение помню — до той поры его ни разу у меня не было, хоть земля разверзнись у ног, — что я падаю. Просто падаю, как падаешь, когда знаешь, что приземляться некуда, бесконечно, будто в космосе.
Я и сейчас, бывает, падаю во сне, как тогда. Может быть, у всех случаются такие сны. А Саре что теперь снится?
Падаю. С обрыва, с утеса жизни. Но в этих падающих снах всякий раз вижу над собой точку, с которой упал, и чувствую наплыв тошноты от первого рывка. А там, на самом верху утеса, — Дайсон, стоит и глядит вниз и смеется надо мной. Хохочет до колик. Ржет, черт его раздери. Надо же, даже толкать не пришлось.
А иной раз там стоит не Дайсон, а Рейчел, которая никогда не смеется.
Но Элен — та пришла меня навестить, когда Рейчел уехала, когда я остался в доме один. В нашем доме до тех пор, пока мы не разобрались, что кому, и я не переместился в Уимблдон. Один и без работы. Элен пришла просто взглянуть, все ли со мной в порядке, убедиться, что я держу себя в руках. Посмотрела на меня, потом обвела все глазами, как будто искала трещины в стенах.
Очень странно. Эта отбившаяся от рук девчонка, которая раньше не упускала случая мне насолить, теперь превратилась в милую маленькую (впрочем, не такую уж маленькую) маму-дочку, которой никогда не была. Цвет волос даже приглушила, даже оделась поскромней. К тому времени она уже кончила колледж и работала где-то дизайнером. Двадцать лет, малюткой не назовешь.
Когда она уезжала после тех визитов, я стоял в дверях (соседи, конечно, знали: в доме номер три не все по-старому), смотрел, как она садится в старый «рено», который купила, как включает сцепление, как машет на прощанье рукой, — смотрел и думал простую, очевидную вещь: она взрослая женщина, у нее своя жизнь. Но моя ей не безразлична.
Смотрел, пока не исчезали ее задние огни, потом шел в дом. Осенние вечера, сырые и холодные. Дымный воздух. «Глядишь и не видишь». Соседи знали, что я был сыщиком (кто обрадуется такому соседству?), но уже не сыщик. Так что теперь они за мной шпионили.
Чувство, что ты опять один в доме. Точно вода льется в корабельный трюм.
Она даже мне готовила — и совсем неплохо готовила, — как будто я вдруг перестал есть. (Я пил — это она заметила.) Старая мудрость на случай беды: не забывай питаться. Элен, моя дочь. Вот как это началось. Моя кулинария, мое самообразование по этой части. (Изобразительное искусство тоже, но главным образом еда.) Этому тоже в полиции не учат.
Я освоил готовку. Сперва простые вещи, под присмотром Элен (а она-то где научилась?), потом уже сам, в долгие пустые часы, с помощью кулинарных книг, в их компании. Цветные соблазнительные фотографии блюд. Я почувствовал, что у меня есть жилка. Перешел к довольно сложным рецептам.
Хотя, если честно, все это для того только, чтобы жизнь не рассыпалась. Целый день можно нанизать на приготовление и прием пищи. И для того, чтобы порадовать Элен. Доказать, что и впрямь держу себя в руках.
Вот как у нас возник этот порядок. Элен приезжала вечером раз в неделю, и я готовил к ее приезду ужин. Из трех блюд, по полной программе. И стол накрывал не абы как: свечи, салфетки, винные бокалы. Она была моей единственной гостьей — и дегустатором, арбитром. Мои успехи, надо сказать, произвели на нее впечатление. Я превзошел свою наставницу. Она даже одеваться стала немножко по-праздничному. Едим, разговариваем, пьем вино.
