Уокер Перси - Ланселот
Она вышла на улицу. Мы устроили пикник, сидя на откинутом заднем борту грузовика. Вокруг уже не было запустения. От наших ног вниз уходил обрыв, дальше — синь океана. Поднялся ветер, и донесся звон, словно, тронутые дуновением, зазвонили колокольчики карийона.[32] После тяжелого труда мы были усталыми и голодными. Ели молча, глядя друг на друга. Впереди нас ждала еще масса дел. Мы творили новую жизнь. Это был уже не Дикий Запад и не фронтир,[33] мы создавали новую жизнь с нуля. Мы не думали ни о «любви», ни о «сексе», но лишь о том, чтобы создать эту новую жизнь. И мы знали, что делаем.
Новая женщина выжила после катастрофы и гибели миров — в точности как моя соседка. Худшее, что могло с ней произойти, произошло. Худшее, что могло произойти со мной, — тоже. Нам обоим удалось выжить.
А что остается делать уцелевшим?
Тук.
Нет ответа. Может, ей и не удалось уцелеть. Насчет катастрофы я куда более уверен, чем насчет того, что соседка после нее уцелела.
3
Ты спрашивал меня, что я ощутил, узнав о неверности Марго. Да, это действительно очень важно, если хочешь понять то, что произошло потом.
Прежде всего ты должен знать, что я не испытал обычных, как бы положенных в таких случаях чувств — таких как потрясение, гнев и стыд. Согласен, такое открытие влечет за собой некий ужас, но в основе этого ужаса кроется странное чувство предвкушения.
Могу это сравнить только с тем, как я обнаружил, что мой отец жулик. Это было очень давно. Я был ребенком. Мама собиралась пойти в магазин и послала меня взять немного денег из его ящика с носками. Пару лет уже он занимал политический пост — в комиссии по социальным гарантиям при «реформистской» администрации. Его обвиняли в разбазаривании государственных средств и получении взяток от местных фондов. Но мы, конечно же, были уверены, что это не может быть правдой. Мы были честными людьми. Никакого отношения к Лонгам мы не имели. Пусть мы лишились состояния, пусть Бель-Айл чуть не в развалинах, но мы достойные люди, у нас честное имя. Много было разговоров о грязных выборах. Я говорила тебе, Мори, не суйся ты в эту грязь! (это моя мать). Обычная история — грязные политики марают человеку его честное имя. Но честь семьи одерживает верх, и враги посрамлены. И вот я открываю ящик для носков и обнаруживаю там не десять, а десять тысяч долларов, небрежно засунутых под носки с ромбиками.
Я до сих пор помню, как эти деньги увидел, еще, помню, никак не мог наглядеться на них. В этом было какое-то тайное смакование, словно я облизывал их взглядом, как языком. Когда есть на что посмотреть, что-то вещественное, да при этом еще и новое, смотреть можно бесконечно. Ты никогда не наблюдал за зеваками во время драк, убийств, несчастных случаев, либо когда под ногами мертвый или умирающий? Можно заметить, как их глаза чуть заметно бегают туда-сюда, пытаясь вобрать в себя все подробности. И пиршеству лицезрения нет конца.
Когда я увидел эти деньги, для меня открылся другой мир. Прежний распался на части, что не обязательно плохо. «Ага, значит, все не очень-то гладко», — сказал я себе. Пойми, это было в некотором смысле открытием даже утешительным. Потому что если на свете и есть что-нибудь тяжелее бесчестья, так это честь, если тебя воспитывают в семье, где все прекрасно и замечательно за исключением, естественно, тебя самого.
Ты киваешь. Но постой. В открытии насчет Марго было нечто совсем иное. Да, присутствовало чувство изумления, открытия нового мира, но этот мир был абсолютно неведомым. Я не знал, куда положено двигаться дальше. Я ощущал себя как те двое ученых[34] — как бишь их звали? — которые проводили опыты по определению скорости света и все время получали неверные результаты. Ну никак у них что-то не выходило. Этот их неверный результат был просто немыслим. Потому что стоило допустить его достоверность, и вся физика летела в тартарары, и все надо было начинать с нуля. Потребовался Эйнштейн, чтобы осознать: да, их неверный результат может оказаться правильным.
Прежде всего следует принять и поверить в то, что известно достоверно. А дальше действовать самому. Прежде чем тратить силы, делая следующий логический шаг, Эйнштейн должен был знать наверняка, что эти два типа — ребята надежные.
Прежде чем что-то делать, надо быть абсолютно в этом уверенным. Я должен был убедиться насчет Марго — что она сделала и делает сейчас. Я должен был быть абсолютно уверен.
+++Начинало темнеть. Киногруппа уехала. Марго, Джекоби, Мерлин и Рейни собирались вернуться к ужину. Элджин принес мне пунш на серебряном подносе. Пунш! Если помнишь, мы никогда не пили пунша и джулепа, только бурбон, иногда разбавляя его водой, однако с Марго все стало иначе. Она была родом из Техаса, где один Бог знает, что пьют, но она уже освоилась в Бель-Айле, и для Мерлина появились пунши и джулепы. Хотя нет, они появились еще до Мерлина.
Я сидел за своим плантаторским столом. Элджин опустился на рабский стульчик, сделанный рабами и для рабов. Марго утверждала, и, я думаю, не без оснований, что некоторые изделия рабов-ремесленников обладают простотой и изяществом мебели Шейкера.
— Элджин, — сказал я. При этом я непрестанно думал. — Ты случайно не слышал, когда они вчера вернулись? Дело в том, что около двух я слышал какие-то звуки. Может, это были воры?
Элджин посмотрел на меня.
— Вернулись? Не раньше начала четвертого.
Он знал, о ком я спрашиваю. После ужина Марго, Мерлин и остальные обычно возвращались в «Холидей Инн» и отсматривали материал, снятый на предыдущей неделе. Недельное запаздывание происходило оттого, что пленку отсылали в Бербанк[35] на проявку. Надо было использовать один и тот же химический раствор, и скидывать пленку просто в местное фотоателье было нельзя. Я пригласил (или, скорее, Марго пригласила) Мерлина, Джекоби, Рейни и Троя Дана пожить в Бель-Айле. Они поднимали такой шум, смеясь и обсуждая свои киношные дела, что я предпочел перебраться ночевать в угловую спальню. А потом Марго намекнула, что мне будет спокойнее спать в голубятне. Она сделала соответствующие распоряжения, и я переехал, вселился туда окончательно. И даже когда киногруппа вернулась в «Холидей Инн», я остался в голубятне. Почему? Только башкой крутить остается. И что я хотел доказать, живя на голубином насесте?
— Элджин, я хочу, чтобы ты кое-что сделал.
— Да, сэр.
Элджин был единственным из мужчин, женщин и детей, кому, за неимением тебя, я мог полностью доверять, что делает ему честь, тем более что в отношении тебя это предполагается естественным. (Господи, да на что ж ты все время смотришь? Там опять эта девушка?)
— В доме никого нет?
— Нет, сэр. Мама ушла домой. Заходило несколько припозднившихся туристов, но и они ушли. В половине шестого. Я проторопил их.
Элджин в свои двадцать два года был хорошо сложенным стройным юношей с кожей цвета кофе с молоком, он закончил элитарную католическую школу Святого Августина в Новом Орлеане и в химии разбирался лучше, чем мы с тобой, осилившие колледж. Очень способный парень, он потом получил стипендию в Массачусетском технологическом институте. В Эм-Ай-Ти,[36] представь себе! Он начитан и обладает хорошей лексикой, но не путать иногда местами согласные он не может, как японец не может произнести букву «л», а немец никогда не скажет спасибо. И если он когда-нибудь станет сенатором или получит Нобелевскую премию, которую ему вполне могут присудить, причем с гораздо большей вероятностью, чем тебе или мне, могу поспорить, что в своей торжественной речи он вот точно так же произнесет что-нибудь вроде «проторопил».
— Элджин, я хочу, чтобы ты для меня кое-что сделал.
— Да, сэр. — Он смотрит на меня. И только тут я понимаю, что уже давно никого не просил ни о чем, потому что мне ничего не было надо.
— Ты знаешь тайник рядом с дымоходом?
— Да, сэр. — На его лице написано облегчение — он думает, что моя просьба связана с домом и туристами.
Тайник — это у Элджина изюминка, гвоздь программы для туристов. В то лето он выступал в роли гида со своей сестрой Дорин по очереди. Они рассказывали обычную историю — что, хотя поместье Бель-Айл сейчас выглядит маленьким островком, окруженным трубопроводом, в 1859 году оно занимало 3500 арпанов,[37] приносивших до 2000 хогсхедов[38] сахара, причем на территории имелся собственный ипподром с конюшней на пятьдесят скаковых лошадей. Мало того:
что когда мрамор для камина (тут домохозяйки из Пеории начинали ахать и охать) был доставлен из Каррары, заодно привезли двух резчиков, один из которых был левшой, а другой правшой, чтобы они одновременно могли работать с двух сторон, пока мрамор не «застыл» (говорят, иногда с мрамором такое случается);
