Константин Лагунов - Больно берег крут
— Пожалуйста. Только окно откройте.
Этот тощий бородатый незнакомец пробудил в ней симпатию и жалость: слишком отчетливо проступали в нем раненая доброта и душевный надрыв. Верно угадав нежданное ее расположение, Крамор поклонился.
— Благодарю покорно.
— За что? Чудной вы человек…
— Ну… если хотите, за улыбку… за сочувствие…
Не то крякнул, не то кашлянул парень, выражая недовольство. Остап протянул ему пачку «Беломора». Не спуская с бородача сторожкого взгляда, парень вытащил папиросу, щелкнул зажигалкой. Остап Крамор сразу постиг ревниво любящую суть молодого человека. «Сейчас заторопится отсюда, а с ней так отрадно». И чтобы задержать:
— Простите, что я вот так, не познакомясь…
— Таня. Мой муж — Иван.
— Остап Крамор. Вы сюда, полагаю, тоже от нечего делать. Выходной — самый тяжкий день: некуда деться. Знаете что, давайте покатаемся на лодке. Купаться, к сожалению, рановато…
— Ваня как приехал — сразу в реку. Мы здесь с двадцатого мая. Он и зимой купается.
— Завидую. Я, знаете ли, тоже пробовал закаляться, и не однажды. И пионером, и студентом, и… Не получается. Терпенья не хватает. Терпенье, пожалуй, самое необходимое качество для человека…
— Пых! — небрежительно дунул Иван и поморщился. — Старообрядческие присказки. Терпенье всегда в обнимку с покорностью. А это нам ни к чему.
— Совершенно справедливо, — охотно поддакнул Остап Крамор. — «Рабы, разгибайте спины и колени» — так, кажется? И не буду спорить. Хотя, извините, не согласен. Бывает в жизни такая полоса, может, и не у каждого, но все-таки бывает, когда только терпенье спасает человека. Ушла любимая — терпи. Нагрянула хворь — терпи. Обидели из-за угла, в спину — терпи…
— Почему «терпи»? — взорвался Иван. — Почему? Ушла любимая — догоняй! Навалилась болезнь — одолевай! Обидели — давай сдачи…
— Простите, пожалуйста, но вы — наивны. От молодости. От здоровья. От удачи. Вы еще не бились лбом в стенку, не стукались макушкой в потолок. Хорошо! Расчудесно! Только с неопаленными крыльями и можно рваться к солнцу. Но… все не вечно. И молодость. И здоровье. И успех… У каждого свой предел высоты. Бывают колоссы. Они прошибают любую преграду и всю жизнь — ввысь. И даже мертвые — ввысь… Таких исполинов — единицы. Остальные — либо, не привстав даже на цыпочки, достигают свой потолок, либо все-таки отрываются от земной тверди, взлетают, поднабирают и скоростенку, и какую-то высоту, прежде чем врезаться в перекрытие… Не-ет, вам не понять. Потолок — прозрачен. Вы его не видите, не ждете, не обороняетесь. И со всего размаху… — Кадык его дернулся, дрогнули губы. Длинно вздохнул. — Бывает, не наповал. Помнет кости, сплюснет душу. Чуть распрямишься, и — снова рывок. Опять удар. До тех пор, пока не постигнешь: тут твой предел. И станет незачем жить. Вот тогда спасет только терпенье. Оно не унижает, а, как и страданье, очищает, возвышает человека…
— Стержня нет в вас, — резко и зло выговорил Иван. — Висите на жизни, как слеза на реснице. Ни единого корешка. Зачем вы в Турмаган прискакали? Ну!
— То есть… видите ли…
— Чего ты на него налетел?
— Погоди, Таня. Пусть ответит. Что его привело сюда? Хочет строить город? Добывать нефть? Иль укрытия ищет. От собственных ошибок. От разочарований… Молчите? То-то!.. Надо твердо знать, зачем живешь. Чего хочешь. Тогда — никаких пределов. Гори до золы!
— Гори до золы, — запоздалым эхом повторил Остап Крамор. — Это… это… я вам скажу, очень емко и метко…
— Пойдемте к нам чаевничать. Есть смородинное варенье и мед. Из дому привезли.
— Дело, Танюша. Пошли, — по-сибирски даванув на «о», решительно сказал Иван. Повернулся, широко и редко зашагал к поселку.
— Чего вы стоите?
— Право, не знаю…
— Можно подумать, в межпланетный полет пригласили…
Это строение из досок, древесностружечной плиты и кусков шифера можно было назвать как угодно: и хижиной, и халупой, и сараем, — только не домом. Даже в окружении себе подобных самоделок оно выделялось ассиметричностью сторон и густотой заплат.
— На чем эти латки держатся? — подивился Крамор.
— На дырах, конечно, — отшутилась Таня.
— На дыре — заплатка, на заплатке — латка, — поддержал шутку Иван.
Внутри лоскутная хижина выглядела куда привлекательней. Видно было — молодые хозяева не пожалели сил, обустраивая, облагораживая свое гнездо. Потолок и стены обшиты аккуратно подогнанными кусками фанеры, на полу — мозаика из обрезков древесностружечной плиты. Деревянный топчан накрыт хоть и простеньким, но ярким покрывалом. Над топчаном пришпилен коврик. На оконце — шторка, и угол с умывальником отгорожен занавеской, и самодельный посудный шкафчик зашторен цветным лоскутком. На подоконнике два маленьких горшочка с шариками кактусов.
— Откуда эти ежики? — умиленно спросил Крамор, легонько оглаживая колючие растения.
— Танюшка расстаралась. Садитесь, — пододвинул гостю тяжелую табуретку.
— Собственноручное производство?
— Тут все своими руками, кроме стен.
— Даже печку Ваня сам смастерил из бочки.
— Клуб умелых и находчивых, — улыбнулся Крамор.
— Иначе — хана, — сказал Иван. — Все на самодеятельности. Хочешь жить — двигайся, изобретай, мудри. А-а! Не беда! Когда с нуля, через передряги да кочки — вот это жизнь. Ей-богу. Иначе за что уважать себя?
— Зимой тут неуютно будет, — плеснул Остап студененьким на разгоряченного хозяина.
— Зато воздух стерильный, — вклинилась Таня. — Ни грызунов, ни насекомых.
— Разве что комаришка припожалует, так мы его…
— За крыло и в накомарник, — договорила Таня.
— К зиме обещали либо комнату в новом доме, либо полбалка, — деловито сообщил Иван. — А не дадут — перезимуем. Навалю завалину повыше, сенки прилажу.
— За водой только очень далеко, — посетовала Таня.
— Зато лес под боком. Скоро пойдут ягоды, потом грибы, шишки кедровые. Куплю ружье… Вы не охотник?
— И не рыбак. — Крамор отчего-то засмущался. — Но если позовете на рыбалку иль на охоту — с превеликим удовольствием. На природе думается и видится по-иному, светлей и легче. Я ведь… художник. Не законченный, но все-таки. У природы такая палитра. Сколько полутонов, оттенков…
Поверх белой скатерти Таня накинула цветную полиэтиленовую клеенку, выставила на стол чашки, печенье, конфеты, вазочки с вареньем и медом. Захлюпал паром, заклокотал электрический чайник.
— Вот и чаек поспел, — негромко пророкотал Иван.
В наш век слияния наций трудно встретить типично русское лицо, в котором с совершенной очевидностью проступали бы исконные черты национального характера: всепрощение, доброта и сила. Таким редким исключением являлся Иван Василенко. Круглолицый, большеротый, курносый, с по-детски наивной, пожалуй, даже виноватой улыбкой, он вроде бы постоянно стеснялся своей огромности и силы, отчего порой казался угловатым и неуклюжим. Передвигался по комнатенке раскорячисто, широко размахивая ручищами. И такая неизбывная, черноземная, первобытная силища угадывалась в его большой тяжеловесной фигуре, что Иваново присутствие само собой вселяло покой в мятущуюся душу Остапа Крамора.
Вот он втянул ноздрями чайный аромат и сразу позабыл, что находится на краю земли, в лачуге. Давно уже не было ему так уютно, покойно и светло. Какая-то очень тонкая, потайная струна ворохнулась в душе и зазвучала болезненно-нежно.
Молодожены тоже молчали, понимающе переглядывались.
Иван вскрыл банки с овощными и рыбными консервами. И острый запах томата подмял чайный аромат. Внутри у Остапа словно запруда распалась, его до ногтей захлестнуло жгучее желание выпить водки, да еще самой низкосортной, так называемого «сучка». Крамор уже не мог совладать с собой. Желание распирало грудь, стискивало глотку, судорогой сводило скулы. Мутилась слегка голова, подрагивали руки. Жалко улыбнувшись, он отодвинул тарелку, привстал.
— Позвольте мне удалиться на минутку. Тут рядом…
— У сибиряков не ходят в гости со своей поллитрой, — сказал Иван, выставляя на стол бутылку спирту.
«Теперь все», — с лихим отчаяньем подумал Остап Крамор, торопливо поднося к губам граненый стаканчик. Выпил одним духом. Подзадержал дыхание. Крякнул так умиротворенно и отрадно, что Иван, не спрашивая, налил по второй. Впалые щеки Остапа покрылись негустым румянцем, глаза засверкали, жесты стали резкими, размашистыми. И голос вдруг обрел необычайную глубинную звонкость.
— Вы вот давеча великолепно сказали про стержень. Но ведь он далеко не у каждого. Иной рад бы быть сильным да целеустремленным, а… не получается. Есть неодолимое, судьбой предначертанное…
— Поповщина! Судьба, рок, неизбежность… ширмочка для хлюпиков.
— Ваня!
