Николай Никандров - Любовь Ксении Дмитриевны
Девочки переводили свои глупые глазки от дверей на окна, прислушивались, правда ли на дворе дождь.
– А ну-ка я, – с деловым видом поднималась с пола старшенькая, шла к окну и, подставляя свои подмышки, просила подсадить ее на подоконник.
– И я, и я, – не желала отставать от нее младшенькая и, хрюкая, бежала, голозадая, на четвереньках, задрав голову, тоже к окну.
Ксения Дмитриевна сажала ту и другую на подоконник.
– У-у, – тотчас же разочарованно дулась Клавочка, глядя за окно. – Нету дождь,
– А петушок какой красненький по двору ходит, – ласково говорила Ксения Дмитриевна и гладила девочку по атлас ной головке. – Правда, Клавочка?
– Да, – неохотно бурчала себе под нос Клавочка, чувствующая, что ее все-таки запутали и обманули. А Женечка была очень довольна.
На слабых ножках она стояла во весь рост на подоконнике, водила посинелыми скрюченными пальчиками по оконным стеклам, удивленно таращила выпуклые глазки на самое дно глубокого двора, по диагоналям которого, как на сцене театра, бегали и туда, и сюда люди: кто с топором в сарай колоть дрова, кто с переполненным ведром к мусорному ящику, кто всем семейством развешивать на веревках мокрое белье…
Тем временем приходила с базара Гаша.
Спешащая, раскрасневшаяся, она вносила с собой в квартиру волнующую свежесть утра, раздевалась, сдавала купленные продукты Ксении Дмитриевне, говорила ей, что готовить на обед, а сама, не теряя ни минуты, садилась на весь день за швейную машину.
Ксения Дмитриевна набрасывала себе на плечи старый пиджак Андрея, хватала из-под русской печи тяжелый колун, неслась с ним вниз, во двор, приходила оттуда с наколотыми дровами, топила плиту, приготовляла обед…
В то же время она не переставала смотреть за девочками.
Клавочка готовила на полу "обед" в игрушечных кастрюльках для своей навеки закоченевшей "Катьки". Женечка сидела голеньким задом на жирном кухонном столе рядом с работающими руками Ксении Дмитриевны, рядом с горой накрошенной для щей свежей капусты и тщетно старалась укусить беззубым ртом громадную пирамидальную кочерыжку…
С детьми было много хлопот. Клавдия сама садилась на горшочек, Ксении Дмитриевне только приходилось беспрестанно расстегивать и застегивать ей панталоны, а Женечку только еще приучали к этому, и Ксения Дмитриевна то и дело бегала с тряпкой подтирать за ней лужицы…
И все-таки Ксения Дмитриевна никогда не ожидала, что дети одним своим присутствием смогут ей порой доставлять такое громадное наслаждение. Больше всего она любила наблюдать обеих девочек спящими в своих кроватках. Ярко горело в комнате электричество, и у девочек были розовые сквозные личики, доверчивые закрытые глазки, безмятежное дыхание. И Ксения Дмитриевна долго не могла оторвать от них очарованных глаз, стояла над их кроватками, смотрела, старалась проникнуть в великую тайну бытия, думала. Неужели и она когда-то была такая? Неужели и она когда-то была способна так крепко, так безмятежно спать, несмотря на яркий свет и громкий говор? Почему жизнь так скоро ломает, коверкает природу людей?.. Неужели люди не могут продлить этот период своей детскости? Неужели нельзя изменить человеческую жизнь к лучшему?
Ксения Дмитриевна всей душой полюбила девочек, при вязалась к ним, научилась великолепно ладить с ними.
И через два-три месяца по всей коммуне шоферов про шел слух, что у шоферши Гаши живет женщина, которой без всякого страха каждая мать может доверить своих детей. И многие матери-работницы, уходившие с утра на работу, заносили на день своих ребят, с согласия Гаши, на попечение Ксении Дмитриевны. Прошло еще два-три месяца, и в кухне Гашиной квартиры к удовольствию всей коммуны образовалась настоящая "детская комната".
Иногда в "детскую комнату" прибегала какая-нибудь бездетная жительница коммуны, с озабоченным лицом, с посудой для молока в руках.
– Ксения Дмитриевна, дайте, пожалуйста, мне какого-ни будь дитя на минутку, которое полегче. Мне только до "Крестьянского союза" добежать, без очереди молока взять. А то, если без дитя, очередь очень большая.
– Вот спасибо! – приносила она через несколько минут ребенка обратно, очень довольного выпавшей на его долю про гулкой.
Матери по мере своих сил давали воспитательнице за ее труды помесячную плату, и у Ксении Дмитриевны появились первые заработанные личным трудом деньги…
Гораздо слабее она проявляла себя в качестве домашней хозяйки.
Особенно трудно ей было управляться со скоропортящимися продуктами, привозимыми стариками Андрея и Гаши в Москву из деревни.
Старики, крестьяне-бедняки, стеснялись приезжать в Москву к своим детям с пустыми руками, чтобы дети не подумали, что они желают на даровщинку попользоваться их богатством, кровом, самоваром, харчами. И приезжали ли из Рязанской губернии отец Андрея или мать Гаши, приезжали ли их шурины, зятья, братья,"сестры, свояки или просто земляки, надеющиеся поступить в Москву на фабрику работать, все они в виде подарка, чтобы Андрей и Гаша лучше их принимали, привозили им что-нибудь из деревенского съестного. И в доме иногда собиралось ведра два топленого рязанского молока, корзины две треснутых и протекающих яиц, несколько пар битых кур, подернутых скользкой плесенью, липнущая к рукам телятина…
Но больше всего Ксению Дмитриевну удручала почему-то свинина.
Чаще всего случалось так, что кто бы ни приезжал к ним в Москву из Рязанской губернии, все непременно привозили свинину: тот – пуд, тот полпуда… И Ксения Дмитриевна не знала, что с этой свининой делать. Она подавала ее во всех видах и во всех случаях, и на завтрак, и на обед, и на ужин, и с собой Андрею на работу, и совала уезжающим из Москвы на дорожку. По воскресным дням на свободе все в доме старались есть свинину целый день, пичкали ею детей, потчевали гостей. И ку да бы ни отправлялись в торжественные праздники Андрей, Гаша, Ксения Дмитриевна и их приезжие родственники – в сад ли с музыкой, в Госкино, на лекцию об аборте или на диспут о патриархе Тихоне, – везде они сидели и тягостно думали о свинине, как бы она не испортилась дома. И, не дождавшись окончания акта в театре или речи оратора на диспуте, они вдруг тяжко поднимались со своих мест и всей многочисленной компанией, на удивление публике, длинным гусь ком пробирались к выходу, удрученно спешили домой доедать бесплатную свинину.
– А ты как думаешь, Гаша, – озабоченно спрашивал по дороге Андрей у жены, – она за это время, пока мы ходили, не могла завоняться?
– Навряд, – говорила Гаша, чтобы успокоить себя и других, а сама тотчас же прибавляла: – Но мы должны изо всех сил стараться съесть ее сегодня. Иначе завтра она испортится.
И все ускоряли шаги.
Ксению Дмитриевну, как заведующую этими делами, посылали вперед…
Так с утра до ночи носясь по дому то за тем, то за этим, возясь с детьми, то с Гашиными, то с чужими, Ксения Дмитриевна, вспомнив о Геннадие Павловиче, любила потешить себя гордой мыслью, что было бы с ним, если бы он увидел, какая она сделалась хлопотунья, как научилась в Москве зарабатывать?!
VII
Андрей был на работе.
Дети спали.
Гаша при электрическом свете шила больничное белье, откладывала в сторону готовое, принималась за новое.
Ксения Дмитриевна сидела за тем же столом, рылась в картонной коробке с письмами Геннадия Павловича и, чтобы Гаше было веселее работать, прочитывала некоторые из пи сем вслух.
Читала она резко, с раздражением, с намеренным подчеркиванием наиболее примечательных мест.
– "…Сознайся, Ксюша, ты только языком болтала о своем стремлении к умственному развитию, к духовному совершенствованию. Ты только повторяла заученные красивые слова, вроде наиболее памятных мне: "гармония чувств", "поэзия переживаний"… Теперь мне вспоминать об этом смешно, а тогда, когда я был моложе, глупее, я, естественно, верил этой галиматье. Я верил всем сердцем, что в трудах и борьбе ты вместе со мной будешь стремиться сделаться человеком".
– Вот видите, – сказала Ксения Дмитриевна. – Он все напоминал мне, чтобы я старалась "сделаться человеком". Как будто я была не человек.
– А кто же вы? – спросила Гаша. – Собака? Ну нет, мой муж меня собакой еще не обзывал, нет!
Ксения Дмитриевна, прежде чем читать дальше, пропустила несколько маловажных строк.
– "…И что же в конце концов у нас с тобой получилось? Или ты думаешь, я ничего не замечал, убаюканный твоими сладкими речами? Нет, дорогая моя, я все замечал и глубоко страдал. Я не мог видеть, я не мог переносить, как ты абсолютно ничего не делала, ничем не интересовалась, ни на йоту не развивалась и как все это нисколько не смущало тебя. Аллах тебя ведает, чем ты жила. Когда же я напоминал тебе о твоих "красивых" словах и прекрасных намерениях, ты постоянно ссылалась мне на внешние, якобы неблагоприятные обстоятельства, просила подождать, злилась, говорила, что "нельзя же все сразу". И вот, наконец, грянула революция. Я подумал, – слава аллаху! – может быть, революция разбудит тебя, может быть, она встряхнет тебя, заставит серьезно задуматься над собой, за что-нибудь взяться. Ничуть не бывало! За все время революции ты не прочла ни одной газеты. Скажешь, это мелочь? Но как она характерна для тебя, как для женщины вообще и "жены мужа" в особенности. Еще бы! Ты добилась своего, ты достигла всего, ты "устроилась", ты уже "замужняя женщина", чего же тебе еще желать?.."
