Василь Ткачев - Дом коммуны
Тогда, в первые дни войны, люди несколько раз прятались в бомбоубежище. Чуть позже завод был эвакуирован, а с ним — и рабочие. Дом коммуны опустел. Помощник коменданта дома Орефьев, немолодой уже человек, — а он оставался, пожалуй, один на все квартиры и этажи, — имел не шибко геройский вид: хоть и старался, бедняга, держаться мужественно, однако чувствовал большую ответственность, что легла на него — беречь, насколько такое возможно, Дом коммуны, — и потому волнение выдавало его: перекладывая из кармана в карман большую связку ключей, время от времени поправлял на голове кепку, а потом, как только отошел от вокзального перрона поезд с последними отъезжающими в Уфу, как-то совсем растерянно махнул рукой и, склонив голову, неуверенной походкой направился домой.
А маленькой Лоре в Уфе часто вспоминался тот большой и красивый Дом, где они, малышня, жили счастливо и беззаботно. В особенности хорошо было ей в пионерской комнате. Там они пели, танцевали, учили на память стихотворения, а потом нередко показывали концертные программы своим родителям. Аккомпанировала им красивая и кокетливая пианистка Лиза. Хоть она была и молодой, ее называли уважительно Митрофановной. В комнате имели место и атрибуты пионерской жизни — барабан, горн. Пионерскую комнату позже начали называть форпостом, детям это слово нравилось, потому было только и слышно: «Я в форпост!», «Мы — в форпосте!» Пионервожатая Слава всегда была очень рада, когда дети прибегали к ней в форпост. Они вместе мечтали, что наступит тот день, когда люди — все люди, а они, из Дома коммуны, возможно, и первые! — будут жить всегда дружно и зажиточно, и, надо полагать, всем на свете тоже будет весело и хорошо.
А еще — это кино, просто чудо какое-то! Раз в неделю, обычно в субботу, широкий просторный двор становился зрительским залом. Кто раньше приходил, тот занимал место на скамейках, что стояли на зацементированной площадке, а кому не находилось где сесть, тот приносил свою табуретку. Люди с табуретками приходили во двор даже из соседних кварталов: в Доме коммуны — бесплатное кино, как же пропустить такое счастье! Шли сюда как на праздник. И всем хватало места.
Как-то Лариса Сергеевна, а ходила она уже с клюкой, пришла во двор своего детства, еле продралась через строительный хлам — щебенка и мусор повсюду. Графские развалины, не иначе!.. Долго стояла во дворе. Вон там была та котельная, там — кинозал. Три подъезда, как и раньше. Дверей нет. Окон также. Раньше лишь бы кого сюда и в уборщицы не брали. Строго относились к каждому. Да и люди не мусорили. Поэтому всегда было чистенько, аккуратненько повсюду. Дом обслуживали свои слесари, свой портной, свой сапожник. Сапожником был Эпштейн. По углам дома, со стороны проспекта Ленина, находились ларьки: в одном продавали разные сладости, фирменные пончики и пирожки, а в другом, если не изменяет память, мужчины пили пиво из лобастых бокалов. На первым этаже — торговые лавки. Лариса с подружками тайком от родителей бегала смотреть, чем там торгуют. Словно на экскурсию в музей, и когда девочки видели на полках рулоны красивой мануфактуры, то представляли себя принцессами в шикарных платьях и платках.
Вернись, время!
Лариса Сергеевна, возвратившись домой, в свою нынешнюю квартиру, что также в центре города, на Катунина, окнами на центральный рынок, долго еще перебирала в памяти прошлое. Хм, их же тогда, в Башкирии, местные называли не «эвакуированными», а «выковырянными». Словно семечки из яблока. Но люди были хорошие. Вообразить только — когда началась война, в Уфе проживало триста тысяч жителей, а к концу войны — три миллиона!..
А потом — возвращение. Мост через Сож был разрушен. Поезд остановился в Новобелице. Через реку переправлялись люди на чем только могли. И что особенно запомнилось Лоре, так это неутолимое желание как можно быстрее встретиться с Домом. Повезло девочке: она была в эвакуации с мамой и папой. С ними не было только их квартиры. Жив ли Дом? Побыстрее, побыстрее, побыстрее в тот знакомый уютный дворик, на те ступеньки, к тому лифту, который был пока единственным в городе, и поэтому все дети, не секрет, завидовали коммуновцам!
По дороге же в эвакуацию отец рассказал как-то на ночь дочери не сказку, а быль — вместо колыбельной, и все, кто сидел поблизости в вагоне, повернулись на голос парторга Журавля и затаенно его слушали.
— В нашем городе было болото, большое, со множеством птиц и зверей, поросшее кустами камыша и осокой. Растительность — богатая, густая и цветущая. Встречалось много лекарственных трав. Да только одна беда подстерегала болото — каждое лето оно пересыхало, над ним начинал носиться и властвовать суховей, иной раз своевольничал смерч, потому часто случались пожары. Город горел, а в 1856 году выгорел почти полностью. То ли потому, что болото почти уничтожило город, то ли по какой другой причине, однако же болото это назвали Гнилым...
Почему рассказал отец тогда ей, девочке, а заодно и другим, пожелавшим послушать его, про тот пожар, про суховей и смерч, она догадалась гораздо позже — когда стала взрослой...
И Дом встретил их! Хоть и не так приветливо и торжественно, как представлялось, но та встреча произошла!.. На глазах людей блестели слезы радости, а Дом не плакал — он вел себя мужественно и стойко, как настоящий мужчина. Вначале к нему не разрешалось подойти: враги, отступая, во многих местах заминировали его.
Лора запомнила, как она со своими ровесницами и подружками, дождавшись, когда саперы подготовили его к жизни людей, сразу же помчались по Дому, застучали каблучками по гулким длинным коридорам, кричали, толкались, не зная предела счастью. В комнатах стояли шкафы, кровати, кое-где лежало постельное белье, валялись какие-то другие вещи, раньше не встречавшиеся... Это все оставили немцы, которые здесь жили.
И почему-то их не пришел встречать заместитель коменданта Дома — хороший, жалостливый дядя Орефьев с увесистой связкой ключей...
Раздел 5. Ирония судьбы
Бубнов был директором вагоноремонтного завода, а Дом коммуны ему и принадлежал. Когда строение начало как-то сразу, на глазах, сыпаться и потеряло внешний вид, а канализация держалась на последнем вздохе-выдохе, выпали из гнезд дверные косяки, и, конечно же, зашуршали, словно осенние листья под ногами человека, жалобы-письма жильцов во все, какие только имелись, инстанции. Тогда зашевелился и Бубнов. Что-то надо было делать, предпринимать, а что — он, Василий Леонидович, и сам не знал. Знал только одно: сегодня, когда обозначился упадок в производстве, начала создаваться в связи с распадом Советского Союза и компартии критическая и никому пока до конца не понятная ситуация в экономике, вагоноремонтному Дом коммуны было не поднять. А его надо было спасать. Пока не поздно, пока он совсем не развалился, как и Союз, когда-то большой и могучий. Выход был — передать его городу, но и город отмахивался: зачем, почтенный директор, нам лишняя забота?
Бубнова в Гомеле хорошо знали, здесь он был своим человеком, имел авторитет, и авторитет, надо признать, прочный. Завоевал его не в кабинете райкома партии, где получил первоначально должность инструктора почти что сразу после окончания престижного института инженеров железнодорожного транспорта, а гораздо позже — когда выбрали секретарем парткома производственного объединения по выпуску сельскохозяйственной техники. Это был серьезный и ответственный участок работы, где Василий Леонидович показал себя хорошим идеологом-организатором, поэтому с ним считались и позже, когда партии не стало, а потому и предложили возглавить вагоноремонтный завод. Своих людей, и это надо признать, партия не бросала, хоть самой ее, партии, казалось бы, уже не было. Были достойные люди из той красной гвардии, друзья-соратники, и они помнили друг о друге, заслуживающих поддержки — поддерживали, обеспечивали куском хлеба. Хоть ногой Бубнов не толкал двери вышестоящего начальства, но входил в них без очереди, только, конечно же, по звонку, чтобы не толкаться в приемной. Как и тогда, когда позвонил председателю горисполкома, женщине с грузино-греческой фамилией Димитрадзе, что для Беларуси на то время и совсем было нонсенсом: приехали, господа! Кто нами управляет? Однако же нет, ничего удивительного и странного: корни у Александры Кирилловны были самые что ни есть белорусские, ну а муж, если он — человек хороший, то почему не может быть и не белорусом? Шутка, конечно!..
Как только Бубнов перешагнул порог, Димитрадзе поприветствовала его мягкой улыбкой, затем легко выпорхнула из кресла, оперлась руками на край стола и как-то сразу заметно подросла для того, чтобы подать Бубнову руку, вышла из-за стола. Александра Кирилловна, худощавая, среднего роста, с приятным лицом женщина, предложила сесть. Гость и сам этого хотел, но не решался. Пришел он не на минуту-другую в этот просторный кабинет, а надолго. Надо было, наконец, решить, что делать с Домом коммуны!..
