Василь Ткачев - Дом коммуны
— Надо. А то она, жена, то же сделает с тобой, — подсел к столу Хоменок, поставил в один ряд три стакана.
— Ну, ну! Пусть попробует! — хорохорился Володька. — Ты меня знаешь! Не впервой!..
— Еще бы!
Выпили, закусили, и Володька забыл про занавески, а разинув рот, слушал Данилова. Потом, в конце концов, попросил:
— Слушай, туркмен, дай пару рублей доехать домой. Занавески же, чтоб им!.. И придумает же: занавески! И праздников вроде бы нету, не предвидятся!.. Зачем менять, не пойму!..
— Я тоже пойду, — поднялся с табуретки и Данилов.
— Ты, парень, заходи, — предложил ему Хоменок. Данилов, надо полагать, старику понравился. — Вижу, человек ты основательный. Заходи. Можешь и один. Ничего не бери. Так, поговорить заходи. Ты вот, видишь, в пустыне жил, а я в северных, так сказать, широтах. А сын мой — близко от Китая и недалеко от Японии. Разбросала людей, разбросала судьба-злодейка!.. А страна одна была. Коммуна. Как и наш Дом. Вон, подивись теперь на него — одни глазницы, и вывеска: ищем желающих, вступайте в долю. Мать их так!.. Отчего ж, место престижное — центр... найдутся, найдутся те, кто польстится... Куда нашего брата только не забрасывало!
— А я в Прибалтике по тротуарам кирзачами потопал — будь здоров! — икнул Володька.— Вот, моя кочерга вспомнила. Спокойно посидеть с мужиками не даст. И разве она поймет нас, нет, вот вы мне скажите?
Распрощавшись, Володька и Данилов наконец вышли на улицу, а Хоменок все еще сидел за столом. Он впервые серьезно испугался, что может умереть. Ощутил всем своим нутром, что дело это неизбежное, совсем где-то близко отирается та старуха с косой, укуси ее комар. Зачем тогда, спрашивается, он гонит Володьку, зачем? Все ж подмога, наблюдение, а когда, не дай Бог, и придет твое время, откинешь копыта и будешь лежать, пока... не засмердишь. Фу-у, некрасиво и думать даже об этом, жутко... «И этот... новенький с длинным носом, пусть заходит. А по носам мы с ним так и вообще родственники... Туркмен, как Володька сказал. Без таких парней мне сегодня никак... А Володька хороший человек, характер сердечный имеет, только живет как-то кувырком...»
Данилов появился в городе перед самым Чернобылем, но было такое впечатление, что жил он здесь всегда. Приехал из Ашхабада, где служил в армии, в солдатской газете. Приехал нащупать почву, чтобы вернуться домой насовсем. Белорус до мозга костей, он не мог в Каракумах: снились чуть ли не каждую ночь березки. Пешком потопал бы в родные места. Сыновей, а их у него двое, привез к родителям в деревню на все лето, чтобы отдохнули от изнуряющей жары и зноя, а сам собирался лететь обратно, чтобы потом, перед школой, вернуться за детьми. Получилось — как получилось. В Минске поэт-земляк и редактор литературно-художественного журнала Анатоль Гречаников посоветовал возвращаться домой. Насовсем. «Все равно это когда-то надо будет делать. Лучше — раньше. Послушай меня и устраивайся на Сельмаш в газету, там у меня друг генералом... без жилья не останешься. Помогу. Но покажи, что ты достоин квартиры, чтобы мне стыдно потом не было. Не подведи, одним словом. Ну, давай, давай, землячок, решайся!.. Вдохни-выдохни!..»
Вот тогда и подвернулся под руку Володька. «На Сельмаш? Нет проблем! Да мы с Колей Гулевичем вместе в районке начинали, я еще показывал ему, зеленому, как перо держать. Пусть не послушается! А? Но ты посиди здесь, а я нырну, один на один покешкаю. Да, это ж я изобрел выражение, чтоб знал: под лежачее перо гонорар не течет... Запомни! Вернусь — повторишь!..» Через короткое время Володька появился на улице, где его ждал Данилов, приказал бодрым и окрыленным голосом:
— Вас ждут, сударь! — и артистично подался вперед, сделал жест рукой. — Пожалуйста! А я пока пивком побалуюсь. Ты, землячок, дай мне на пивко. Родина своих героев не забудет! Почтит и воздаст!..
В тот день они больше не встретились. Сделал Володька свое, козырнул — и был таков. Редактору же многотиражки сельмашевцев Николаю Гулевичу, как потом выяснилось, наговорил много комплиментов. Данилову даже довелось краснеть перед ним. Перестарался Володька. Одна тоненькая книжечка рассказов на счету Данилова, это так. А все остальное — фантазии Володьки, как говорится, от искреннего желания посодействовать: чтобы сделать человеку хорошее. Тем более что гость из солнечной республики выделит на эти цели пятерочку-другую; от него не убавится, а Володьке для поддержания бодрости духа обязательно нужная вещь. Это позже Данилов узнает, что деньги Володьке всегда были необходимы позарез. Хотя, кому они оттягивали карман? Только другим — много нужно и сразу, а Володька обходится пятерками, трояками, рублями. Пиво дешевое. На кружку хватит. Жил — как будто под капельницей: кап, кап, кап... Не капает — нет настроения…
Гулевич одногодок Данилова, невысокого роста, светловолосый, склонный к полноте, принял гостя тогда довольно сдержанно, даже настороженно.
Он дал ему задание «на засыпку». «Справится — возьму». Хотя уже то, что его привел Володька, настораживало: самого Володьку еще бы подумал, взять или нет, а тут он уже, вишь ты, и протеже устраивает. Были причины так относиться к нему, хотя действительно когда-то работали вместе в районке, в том же Черске, но опять же, еще неизвестно, кто кого учил держать перо в руках.
А задание Данилов получил следующее: сделать интервью с главным диспетчером объединения, выяснить, почему отстает гигант. Поскольку Данилов, плюс ко всему, пишет еще и рассказы для детей, то человек он откровенный и непосредственный, даже наивный, что и понравилось Матвею Борисовичу Шуру, к которому направил его Гулевич. Тот выслушал его, улыбнулся и откровенно заметил: «Помогу тебе устроиться на работу. Если только за этим дело. Записывай». И продиктовал. Данилову оставалось только красиво подать текст, что он и сделал. И хорошо сделал!..
— Пиши заявление, — прочитав материал, предложил Гулевич.
Однако позже, когда Данилова стали приглашать на работу в Минск и в местную областную газету, высказывался против. Ему и самому, кстати, не раз предлагали занять более высокие должности, но Гулевич каждый раз отказывался: на одном месте и камень обрастает, если знать хотите. Поспорь тут!..
Данилова же все равно понесло дальше, словно по бурному течению реки... И, прежде чем пожаловал, по выражению Володьки, к легендарному человеку, к Хоменку, он прожил здесь уже хороший десяток лет и сто раз, не меньше, проходил возле Дома коммуны. Бывал и внутри — точнее сказать, вон в том аппендиксе, что напоминает гнездо ласточки, которое прилепилось на последним этаже и немного нависало над улицей этаким козырьком, отчего складывалось впечатление, будто приросло то гнездо к зданию. Как чага к березе. В той комнатке была мастерская художника Владимира Бобровского. Поскольку в последнее время они работали вместе в областной газете, то художник иной раз приглашал Данилова к себе в гости. Там мужчины брали стопку, говорили про житье-бытье. Мечтали, что запросто затиснут под ремень разных там Шагалов и Ващенок, а газетчики выдадут гору таких рецензий, от которых ахнут не только ненасытные читатели, но и начальники областного масштаба. Держитесь!
Иногда здесь, в мастерской Бобровского, подолгу отходил от запоя режиссер Герд Плещеницкий, которого направили на работу в местный драматический театр и, надо сказать, выделили комнатку в обычной квартире на старом аэродроме, в так называемой Китайской стене. Там жили актерские семьи, и режиссеру неудобно было показываться в неприглядном виде им на глаза. А здесь, в Доме коммуны, высоко и далеко — никто не увидит, неудобно было лишь то, что туалет на весь этаж один, и когда надо было топать по нужде, то Герд Плещеницкий не знал, куда спрятать помятое и тусклое, как старый уличный фонарь, лицо. А потом перестал смущаться, плюнул на все и смело вышагивал, насвистывая: человек такое существо, которое привыкнет к чему хочешь. Нередко острил с обитателями Дома коммуны, они почти всегда толклись в длинном и скрипучем коридоре. Другой раз шутки были совсем не к месту, навязчивыми, и тогда люди просто изумленно переглядывались, пожимали плечами, провожая взглядами Герда Плещеницкого: дескать, и что ему надо? Ну, перебрал, так иди, куда идешь, своей дорогой.
А потом случилась беда: неожиданно умер художник Бобровский, молодой, красивый, это вызвало у каждого, кто его знал, недоумение: как же так, отчего ж Господь так несправедливо поступил с этим добрейшим человеком, у которого была впереди вся жизнь и неплохая карьера? Бобровский страдал от бронхиальной астмы, она у него имела неаллергическую форму, поэтому болезнь он ухитрялся прятать от досужего глаза.
Мастерскую же передали другому художнику, Антону Жигале, а Герд Плещеницкий нашел себе девушку, которая пела в камерном хоре филармонии и готовилась к отъезду на Землю обетованную. Пока то да се, вскоре по тротуару топал, держась за мамину ручку, маленький Герд Плещеницкий — ну вылитый режиссер, подобрал все крошки. Первый раз, когда Данилов встретил их вместе, мать и сына, даже испугался: за что, за какие грехи природа так жестоко обошлась с Гердом — взяла да уменьшила его до неимоверно маленьких размеров? Стал тот обычным лилипутом. Низеньким и толстеньким, с рыжими лохматыми волосами и постоянной улыбкой. Данилов даже ждал, что малыш бросится ему навстречу, широко раскинув руки, — и скажет, как когда-то отец при встрече, заключив в объятия: «Старик! Ты — гений! Ты сотворил хорошую пьесу! Отличную! Я таких не встречал! Да-да!.. Нормальная пьеса, иногда даже очень неплохая на тему «Вот и встретились два одиночества, развели у дороги костер». Ну и так далее. Приметы, детали, диалоги — очень даже неплохие! Буду ставить!» Это означало, что Данилову, который начал писать пьесы, надо было раскошеливаться на бутылку водки. Герд Плещеницкий выпьет, а потом расскажет о себе, про свою никудышную судьбу, погрозит кулаком минскому поэту Мирославскому, который увел, если верить, его законную жену. «Если б знал, так не устраивал бы ее в Дом литератора. Это Вольский все: давай ко мне, хорошие деньги получать будет... Тьфу!»
