Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2002
— Я понял!! — закричал мальчик. — Я отдам, я отдам рыбу! — Кинув весла, он стал выбрасывать из носового отсека пойманную им и дедом рыбу. Он выбрасывал ее в близкие волны и кричал: — Я отдам! Я все отдам!!
Могучая птица кружила низко, словно назирая.
Мальчик торопился, спешил, раня и раздирая в кровь руки зубчатыми пилами спинных плавников. Наконец он распрямился и выдохнул с криком:
— Все! Я отдал! Я все отдал!!
Он, стоя, тяжелыми веслами, с трудом поднимая их, неловко угребаясь, все же разворачивался на волну и кричал: «Дед! Де-ед!! Де-еда-а!!», пытаясь что-то увидеть в пляшущих волнах.
Он увидел его. Старик, подгребаясь руками, медленно плыл на спине, переваливаясь на гребнях волн и пропадая из виду… Останавливаясь и поднимая из воды голову, чтобы углядеть берег ли, лодку.
— Дед! Де-еда-а!
Старик его не слышал. Он наглотался воды, едва не задохнувшись, и начинал намокать. Тянули вниз стылостью схваченные, непослушные ноги в высоких валенках и калошах, которые сбросить нельзя. Но куртка еще не напиталась водой.
Старик уже отходил от испуга, он знал, что до берега может добраться, если не будет судорог и если… Самое страшное, с бечевочной петлей, позади. Но более смерти, поднимая голову и оглядываясь насколько мог, он боялся увидеть в волнах перевернутую или пустую лодку. Тогда уже все ни к чему и не нужно спасенья.
— Дед! Де-ед! Де-ед-а-а!! — тонко кричал мальчик, перекрывая истошным радостным визгом гул воды и ветра и подгребаясь все ближе и ближе к старику.
Потом он буксиром тянул его к берегу. Забраться в лодку, залитую водой, тем более в тяжелой мокрой одежде, — это вовсе затопить ее. Старик уцепился за корму. «Греби, не спеши…» — говорил он внуку.
Мальчик, как и прежде стоя под волной и ветром, неловко греб и глядел на старика, боясь, что тот снова пропадет, теперь уже насовсем.
На веслах, под ветер, с волной попутной к недалекому берегу они добрались. Старик трудно, но все же встал, почуяв ногами дно, и сразу начал вычерпывать лодку.
— Может, костер? — спросил мальчик.
— Нечем, — ответил дед, — и незачем… Ноги промочил? Застудишь. Помогай черпать, надо скорее.
Старик спешил. Но не мог не увидеть пустоту носового отсека.
— А рыба где? — спросил он.
— Я отдал ее, — ответил мальчик.
— Кому отдал?
— Он велел отдать… Чтобы тебя отпустили… Я все отдал… Он был здесь… Мы его обидели, забрали много рыбы. А он тебя забрал… Хотел утопить… Я все отдал.
Старик ничего не понял в бессвязных, горячечных словах мальчика и принялся скорее вычерпывать воду. Нужно было быстрее уплыть, добраться к теплу, к дому. Он видел, что с внуком что-то неладное; сам же он начинал замерзать. Все же не май месяц, а стылый ноябрь: ледяная вода и ветер.
Домой они добрались кое-как. Хозяйка, их увидев, вначале слова сказать не могла. Потом началось обычное женское — слезы, упреки: «Я говорила… Мое сердце как чуяло…»
Но слава богу, в доме пылала печь, горячей воды хватало и уменья, чтобы отогреть дорогих своих мужичков горчицей, малиной, перцовой водкой, теплой сухой одежкой, словами, бабьими умелыми руками и женским сердцем.
О том, что случилось на Дону, старик рассказал лишь ночью, когда мальчик спал. Про исчезнувшую рыбу поведал с недоуменьем.
— Он испугался, — объяснила жена. — Тут и я бы с ума сошла, а он — дитё. Слава богу, все кончилось хорошо. Только бы не заболел. А ты его не пытай про эту рыбу, не надо и гутарить об этом. Пускай забудет, вроде приснилось…
Старик, соглашаясь, кивнул головой, но все же досадовал: такая привалила удача, никогда не ловил судака так много. И сома, конечно, можно было взять, если бы рядом — подмога. Пусть помотал бы сом, но никуда не делся, крепко сидел. Помучить его, а потом вывести к берегу, на отмель. А сом был могучий. Наверно, именно тот самый Хозяин, про которого не только выживший из ума Савушка галдит, но прежде рассказывали памятливые хуторские старые люди — Исай Калмыков да Евлампий Силкин. Такого сома заарканить — всей жизни удача. Потом целый век бы рассказывали, как поймал старик самого Хозяина. Такое помнится долго, порой и небылью обрастая.
Старик с вечера долго ворочался, не мог уснуть, тяжко вздыхал, вспоминая и горько жалея. Другого такого случая уже не будет. Удача приходит редко, оттого и зовется — вакан. А второго вакану не жди, его не бывает. В конце концов он заснул, но во сне опять видел ту же огромную рыбу — старого сома. Видел рядом: на громадной плоской башке — усы, два длинных черных и еще четыре малых, внизу; желтые глаза; изъеденная временем черная шкура. Сом стоял близко, но не взять его. Старик просыпался, что-то болело — от огорченья ли, от прошедшего дня.
А внук его сладко посапывал и порою во сне смеялся. Негромко, но явственно. Чуткая бабушка даже поднялась, свет зажгла, поглядела. И впрямь чему-то смеется во сне. Хорошо так, с улыбкой. Слава богу, значит, снится хорошее.
Внуку снилось и вправду хорошее — ему виделся мир без конца и края: земля и земля, огромное небо, вода, зелень деревьев и трав. Он летал в воздухе, то совсем низко, стремительно, вместе с ласточками, а потом взмывал к облакам, неспешно паря рядом с могучими орлами, которые были рады ему. Из солнечного зенита так хорошо нырнуть в зеленые купы верб, тополей, на гибких ветвях качаясь с голосистыми иволгами да вяхирями-голубями.
Потом так же легко он вонзался в прозрачную склянь воды, играясь среди серебристой плотвы, нарядных красноперок, окуней и в сумрачную глубь уходя навестить золотистых линей, тяжелых сазанов. И снова — наверх, к небу и солнцу, и — бегом быстрыми ногами, по мягкой земле, тоже легко и счастливо, все быстрей и быстрей, потому что идут навстречу ему дорогие люди: мама, бабушка, дед… Они еще далеко, не разобрать лица. Но у мальчика быстрые ноги и руки словно крылья. Он так быстро бежит и смеется, радуясь встрече.
Евгений Карасев
Знобкая память
Карасев Евгений Кириллович родился в Твери в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор «Нового мира». Живет в Твери.
Июльский ледОблака, облака, облака —
гряда снеговая плывет.
Их отражает река,
будто идет ледоход.
Тают, мельчатся в шугу.
И вот уже чист небосвод.
Откуда же на берегу
взаправдашний искрится лед?
А может, из знобкой памяти
пробились окольной путиной
и облаков снежных замети,
и эти июльские льдины?
…Под солнцем, точно слюда,
блестит среди лета река.
Я трогаю сколы льда,
приплывшие издалека.
Я, выжимая из себя воду, ровно из половой тряпки,
одолеваю за этажом этаж.
Вот так былые сатрапы
заставляли сердягу переть тюремный багаж.
Я тащу его и до сих пор,
как бурлаки в песне.
Сдают дыхалка, мотор.
И с каждым днем все тяжелей лестница.
На верхней площадке окно
с видом дымящегося мегаполиса.
Оно меня тянет давно,
как ветер умчавшегося поезда.
Чем отличается черный пиар демократических медиа
от коммунистического искусства дурачить народ?
Первые покрывают золото медью,
вторые — наоборот.
Я каждый день выхожу из дома в поисках денег.
Деньги тебя не ищут — ты ищешь их.
И если случилось наоборот — перед тобой мошенник
или какой-то псих.
Улица меня не встречает с распростертыми объятьями —
тротуары густо посыпаны солью.
Толпа толкает, пинает — братья
сражаются за место под солнцем.
Начинаю и я работать локтями, плечом —
отвоевываю крохи.
Все поделено — что почем
знают уже и лохи.
Задыхающейся рыбкой выбрасывается мыслишка: сменить ценности, ориентиры.
Не в деньгах счастье!.. Есть книги, искусство!..
Но вот приспичило — и все сортиры
требуют за вход капусту.
Как распознать сочинителя, что мается
над листом бумаги в уединенной тиши?
Графоман догола раздевается,
поэт — до глубины души.
К плохому — рассыпалась по столу соль,
споткнулся на правую ногу.
Тоску нагоняет и давешний сон:
конвой, «воронок», дорога.
Только это уже все сбылось —
дурные верны приметы.
…Осока стоит в человеческий рост,
по-птичьи свистя под ветром.
Печалят покинутые деревеньки,
которых немало в стороне от дорог.
Над порушенными пряслами берез вислых веники,
всевластный мох.
От сгоревших изб, огородов,
как поземка, метет золой.
Хотели деревню сравнять с городом,
а сровняли с землей.
Кажется, трудности все позади —
дрова в печи весело потрескивают.
Но что-то смущает — так к радости почти пройденного пути
примешивается тревога оставшегося отрезка.
И это не осклизлые, сложенные из жердей мостки,
дышащие под ногами, как ребра исхудалой коняги.
Не следственных протоколов плотно исписанные листки.
И даже не особо строгий лагерь.
Волнует какая-то ускользающая материя,
которую не сыщешь в лабораториях, в высоколобой полемике, —
не найденная еще или потерянная?!
…Я ворошу в печи поскучневшие поленья.
Я обитал далеко от литературных салонов —
колючка, вышки, охрана.
И если знал про царя Соломона,
то ни на полушку — о строителях его Храма.
В вышеупомянутых гостиных впервые и услышал о пресловутых каменщиках:
заносчивы, коварны, приютились под чужой кровлей.
Их можно встретить в больших городах и в захолустном Каменске.
И опознать по крови.
Я тоже имею отношение к библейскому государю,
хоть полжизни числился карманником.
И, бывает, слышу: — Посмотри на свою харю! —
Таращу гляделки — ничего криминального.
Но ревнители чистоты породы продолжают тюкать мое имя:
в нем от отца иноплеменная кровь течет!
А то, что от матери — русская, ими
эта повседневная жижа никогда не ценилась и не бралась в расчет.
Я хочу, чтобы имя Россия,
из могучего ставшее модным,
дважды в жизни произносили:
раз — в стихах, и второй — под огнем пулеметным.
Нам не поможет вернувшаяся вера —
золото тянут уже из Гохрана.
Видно, собирать камни мы можем только в карьерах.
И под охраной.
И. О.
