Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2002
И. О.
Водка в России не просто стоимость.
Она показатель силы, мера молодецкого достоинства.
Белая головка — на первом месте.
Бабы — похвальба после выпитого.
Пьяного примут как крестника,
трезвого как чужака вытурят.
Притягательное зелье — и грелка, и лекарство,
которое можно и икрой закусить, и занюхать коркой.
Говорят, даже христианством
Русь обязана горькой.
…А мы с тобой пьем капли,
соблюдаем диету.
Это все равно, что канули
в пресловутую Лету.
Моей бабушке Авдотье Ивановне.
Речка с течением плавным
в земном, неустанном труде.
Жесткие стебли отавы
впритык подступают к воде.
Выцветший, жидкий орешник.
А на другом берегу
деревня с шестами скворешен —
былинка в бездольном стогу.
Я все это видел когда-то.
Мне кажется, помню и дом.
С драночной крышей покатой.
Но были причал и паром…
Ищу я следы переправы —
отметин не видно нигде.
…Жесткие стебли отавы
впритык подступают к воде.
Ирина Полянская
Горизонт событий
6
Веселый герой
Сквозь накрахмаленные гардины солнечные узоры медленно переползают с пола на стену, и яркие, веселые блики, подтаяв в верхнем углу застекленной фотографии, передвигаются к краю квадратного зеркала, из которого начинает бить свет. В зеркале отражается кусок двора, втиснутый в проем между гардинами: сквозь путаницу заснеженных ветвей виден угол сарая, крытого толем, отдаленный ствол березы с новым скворечником, взлохмаченное ветром облачко и лапа огородного пугала, одетого по-летнему — в тельняшку и заснеженную кепку с козырьком.
Пугало зовут Странник Тихон. Анатолий палец о палец не ударил в своем огороде, свалив все на плечи жены, зато пугало воздвиг, как памятник своему детству, ушедшему под воду, дав ему имя реального странника Тихона — юродивого, обходившего окрестные мологские деревни ровно до тех рубежей, до которых, как выяснилось позже, они оказались затопленными. Уж сколько раз Феб объехал Землю на своей колеснице, а Тихон все так же крепко стоит на месте, его с одного рывка не вытащить: ивовые его ноги пустили корни и сплелись с корневой системой сада, поэтому по весне Тихон пускает свежие побеги, медленно превращаясь из чучела человека в живое дерево.
На тахте, покрытой темно-зеленым куском бархата, полулежат три девушки, три подруги. У каждой свой особенный тип красоты. У Нади — продолговатое лицо с высокими скулами, прямые серые глаза, резко очерченные тонкие губы и длинные русые волосы. У Линды глаза миндалевидные, зеленые, большой рот, чуть тяжеловатый подбородок и грива смоляных волос. У Аси — круглое лицо и копна темно-рыжих волос с медным отливом. Девушки сознают, что на них приятно смотреть, одна чем-то дополняет другую, может, именно это и скрепляет союз разных душ… Девочками они дружили парами. Сначала пару составляли Надя и Ася, потом с Асей подружилась дочка главврача санатория Линда, и Надя не отвергла ее, хотя Линда всегда казалась ей пресной… Повзрослев, они стали повсюду ходить вместе, три красотки.
В комнате сидят Анатолий, Костя и Герман. Анатолий шутит, задирает девушек, жестикулирует. Если б сейчас в дом вошла жена Шура, он не изменил бы своей развязной позы, находясь под охраной посторонних людей. Альбинос Костя со светлыми, чуть навыкате глазами серьезен и немного печален, ему не нравится Надино поведение. На Германа никто не смотрит, он здесь самый младший.
Девушки перекидываются подушками, вплетают пряди волос в одну общую косу… Русые блестящие пряди перемешиваются с медно-рыжими и смоляными, одна девушка выглядывает из-под руки другой, третья накрывает обеих своей черной гривой… «Какие ж вы все красивые, девчата, — говорит Анатолий. — Кость, правда, они у нас красавицы?..» — «Не у нас, а у самих себя», — сдержанно поправляет Костя. Надя бросает на него быстрый взгляд и, отчего-то помрачнев, ложится плашмя на диван. «Пап, — ленивым голосом говорит она, — покажи-ка нам свое сокровище». — «А ну тебя», — добродушно отнекивается Анатолий. «Нет-нет! — капризно отвечает Надя. — Сказано — тащи его сюда!» — «Да разве девчатам это интересно?» — как бы сомневается Анатолий.
Солнце подползло к двум детским фотоснимкам Нади и Германа на стене: Надя, набычившись, с большим бантом и книгой в руках, сидит в беседке Петровского парка, на второй — крошка Герман крутит ручку маминой мясорубки…
Анатолий приносит общую тетрадь. «Это стихи одной дамы, смертельно влюбившейся в моего папку», — объясняет Надя Косте. «Мы просто дружили, — немного чопорно поправляет ее Анатолий. — Хороший человек. Интересный. Она свои сны записывала стихами».
Солнечный луч добрался до картинки с самолетом первого северного летчика Нагурского. Эту картинку Герману подарил Костя, который хочет стать летчиком. Нагурский стоит под крылом самолета. Он в солнцезащитных очках-«консервах», забытых лейтенантом Брусиловым. В августе 1914 года Нагурский выполнил пять полетов вблизи северо-западного побережья Новой Земли, но Брусиловскую экспедицию ему найти не удалось, как позже и Нансену. Громоздкий древний летательный аппарат, не то что самолеты Молокова и Ляпидевского…
«Ну, я читаю, — метнув взгляд в сторону Кости, объявляет Линда. — Начинается так: сон 23-й. „Связного разговора не выходит, можно только произносить слова… Я: невозможно, невозможно, я вам рада, нет, нисколько. Мох, скамейка, коридоры, светит месяц неустанно… Он: ничего тут не попишешь, невозможно — так не надо, надо что-нибудь другое, что не будет невозможно. Чайник, крепкая заварка, занавеска на окошке, карта древней Атлантиды или что-то в этом роде. Месяц дремлет над окошком, слышен звон дороги дальней. Сонатина Куперена или что-то в этом роде“». — «Что за ерунда», — сказал Костя. «Не скажи, — насмешливо возражает Ася. — Что-то в этом есть. Ваша знакомая была весьма образованна, Анатолий Петрович». Анатолий в ответ развел руками. «Просто ритмически организованный поток сознания. Узор из слов!» — важно произносит он. «Да, как на вашей малахитовой шкатулке», — говорит Линда. «Она уже не наша», — вдруг поправляет Герман. «Да, папа ее обменял вот на эти самые сны», — ядовито говорит Надя. «Да что ты? — Линда удивлена. — И Александра Петровна позволила?» — «Александра Петровна об этом знать не знает», — ответствует Надя. «Ой! — Линда всякое событие из Надиной жизни принимает близко к сердцу. — Александра Петровна так дорожила этой вещью! Что будет, когда она узнает!» — «Что будет — и в самом специфическом сне не приснится», — безжалостно изрекает Надя. Отец выдавливает из себя усмешку: «Ладно, прорвемся…» Линда с сомнением качает головой. «Читать дальше?» — «Я ухожу», — говорит Костя и подымается на ноги. Надя встрепенулась: «Сиди!» — «Кто ты такая, чтобы мне приказывать?.. Гера, дай мне пройти». — «Герка, не пускай его!» Герман молча подвигается, и Костя уходит.
«Сновидение является освобождением духа от гнета внешней природы», — голосом, в котором звенит злость, произносит Надя. Ася слегка улыбается. «Каково же его скрытое содержание?» — «Скрытое содержание таково: дураки не только тянутся к свету, как подсолнухи, они иногда забиваются в неприметные углы, прячутся в коридорах редакций». — «А ты — умная», — совсем упавшим голосом говорит отец. «Надежда светится соломинкой в закуте…» — ласково пропела Линда. Надя насильственно смеется. «Это откуда?» — «Верлен. Читать дальше?» — «Читай», — командует Надя. «Вечер жизни, утро казни, Вий с тяжелыми веками. Поезд мчится к Салехарду или дальше, непонятно. В круге света меркнет книга, слов не разобрать глазами. От того, что видит сердце, впору нам совсем ослепнуть. Ночь с тяжелыми веками. В небе птицы обмирают. Поскорей пришло бы утро, даже если утро казни». Солнечный узор подполз к свадебному портрету Анатолия и Шуры, лиц не стало видно — одно сияние в стекле. «Все поют и рвутся волны к высоте навстречу грому. Буря, скоро грянет буря!»
Сколько Герман помнит соседа Юрку Дикого, тот совершенно не меняется, не стареет — те же впалые щеки, острый быстрый кадык, заносчивый, с безуминкой взгляд, пушистые усы, как у Нансена, покатый лоб и темно-русые волосы, собранные сзади резинкой, как у отца Владислава. Улыбка у Юрки простодушная и вместе с тем хищная. Людям трудно с ним разговаривать из-за громового его голоса. Скажешь ему слово, а Юрка в ответ басит, как с амвона, отметая напрочь всяческую приватность беседы, привлекая внимание прохожих. Это голос хозяина положения, человека, который всем нужен. Без него ни баньку сложить на земельном участке за Белой Россошью, ни дом построить. Калитвинцев Юрка не любит, их сюда прислало из разных концов страны Четвертое управление, на которое Юрка, как он говорит, не работник. Такое странное противоречие — на московских комсомольцев, строящих себе дачки под Цыганками и Рузаевкой, — работник, а на Четвертое управление — не работник. Но это только на словах — работать приходится, чтобы подсобрать деньги «на пещеру».
