Януш Леон Вишневский - Молекулы эмоций
Мужчины тоже не отличались деликатным обхождением с Дворкин. Больше всего они любили говорить, что она потому так тяготеет к насилию, что в жизни не понравилась ни одному мужчине. Это обвинение не только абсурдно, но и совершеннейшая неправда. Дворкин нравилась и мужчинам, и женщинам. Правда, она называла себя лесбиянкой, что не помешало ей тридцать лет делить кров с писателем гомосексуалистом, называвшим себя активистом феминистского движения — Джоном Столтенбергом. Союз этот Дворкин когда-то назвала «очень глубоким и прочным», а Столтенберга считала подарком судьбы. В 1998 году она вышла за него замуж. После ее смерти в одном из интервью Столтенберг открыл тайну: «Я всегда знал, что она мне не принадлежала. Только наша любовь принадлежала нам. Поэтому мы никогда никому не говорили, что мы — супруги. Люди этого не поняли бы. Думали бы, что она принадлежит мне. Вот уж нонсенс...»
На фоне Дворкин и Шварцер Щука кажется абсолютно безвредной и даже немного инфантильной. Пусть уж целует руки мужчинам. Правда, ей следует поработать над техникой...
Перевод О. Чеховой
Навязчивая идея / Obsesja
Она хочет стать его любовницей и хочет быть любимой. В большинстве случаев одно исключает другое. К тому же она больше не желает никаких «эпизодов». Слишком больно было в последний раз, чтобы рискнуть снова. Никогда больше она не позволит ранить себя прикосновением, разделенным с другими женщинами. А если бы это произошло (до сих пор она не уверена — или ей не хватает смелости, чтобы быть уверенной, — что это может означать на самом деле), она хотела бы, чтобы все было чисто. Поцелуи и ласки ей не так уж и важны. И она не считает, что если кто-то полностью тебе принадлежит, то — теоретически — ревновать незачем. Но веселее от этого не становится. К тому же, когда тебе тридцать пять, трудно «иметь мужчину» и при этом сохранять чистоту. Как говорит Алиса, ее подруга с работы, чистота — понятие для подростков и для катастрофически верных жен, эти месяцами или даже годами ждут, когда их мужья догадаются, что можно спать и с ними — так, для разнообразия, — а не только, например, со мной. «Тебе не кажется, что со своей навязчивой идеей ты выглядишь еще более наивной, чем малолетки, хотя по возрасту ты им в матери годишься?» — добавила она со смехом. Алиса смеется, даже когда ей очень грустно. Сама-то она чаще всего грустит. И считает, что иногда это приятно. Как вчера утром. В аэропорту.
Она проснулась слишком рано. Как всегда, когда нельзя опаздывать. Приняла душ, заколола волосы, как ему нравится, открыв шею. Если бы он захотел ее целовать, она предпочла бы, чтобы он начал с шеи. Но если бы он начал с губ, груди, низа живота, то тоже... Что «тоже»?! Она проглотила таблетку. Сперва она чистит зубы, потом — принимает таблетки. Сегодня — из коробочки с надписью «понедельник». Надела платье, купленное вчера специально для него. Таблетки она тоже покупает только для него. Доехала до аэропорта на первом автобусе. Заказала кофе заспанной официантке. Сняла пальто. Выключила телефон, чтобы никто не мешал. Хотя это лишнее — в шесть утра ей никто не звонит. В шесть вечера последние два года, кроме Алисы, тоже никто. Она поправляла волосы, дотрагивалась до губ, нервно поглядывала на часы. Увидела, как он вбежал, запыхавшись, таща за собой чемодан. Отметила рубашку голубого цвета, взлохмаченные волосы и то, что он небрит. Она любит, когда он в голубой рубашке. Его глаза становятся еще синее. Но на этот раз она снова оказалась слишком далеко, чтобы их разглядеть. Она была благодарна девушке у компьютера за то, что та долго регистрировала его билет. В какой-то момент ей даже почудилось, будто он смотрит в ее сторону. Она быстро поднялась со стула, разлив кофе. Не понимала, чего ей больше хочется — побыстрее убежать или кинуться к нему. Минуту спустя он исчез в коридоре, ведущем к паспортному контролю.
Он всегда исчезает. В коридорах или за какими-нибудь дверьми, или в толпе чужих людей, которые его окружают. Два года она ждет, когда он ее заметит. Воображает себе близкие отношения, о которых он пока еще ничего не знает. Только иногда в отчаянии понимает, что это абсурд и что Алиса права. Невидимая, она следует за ним на вокзалы, в аэропорты, появляется на его лекциях в разных городах, в ресторанах, где он бывает, ходит по тем же улицам, по которым идет он, чтобы потом сесть в машину или такси, которое увезет его туда, где она тоже хотела бы оказаться. Когда она знает адрес, то приезжает следом за ним, испуганно озираясь по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости нет его жены. Жену она видела всего один раз. Та стояла в нескольких шагах от нее, когда после очередной встречи его, как всегда, обступила плотная толпа. Даже не взглянув на жену, он исчез в каком-то коридоре. Обе женщины были одинаково невидимы, но по-разному ему безразличны. Впервые она подумала, что жене его еще больнее. Но вскоре забыла об этом, и все вернулось на круги своя.
В своем упорядоченном, размеренном, смиренном одиночестве она по-прежнему не пропускает ни одной крохи информации о нем и, раз и навсегда решив сохранять чистоту, каждое утро принимает контрацептивные таблетки, давая волю фантазии, думает о нем, залезая в ванну с бокалом вина, зажигая свечи в спальне или примеряя белье в бутиках. Выбирает для него рубашки, галстуки, шарфы, а еще духи, которыми он пахнет, ставит их в ванной рядом со своими. Когда ей надоедают старые чашки, она непременно покупает две, гадая, какой чай он любит. Наверное, ни у кого в Варшаве нет такого количества сортов чая, как у нее...
Сегодня утром по дороге на работу она зашла в храм. Не молилась. Хотела просто немного побыть там. Выходя, на скамье у двери заметила какую-то женщину. Это была его жена. Она плакала...
Перевод О. Чеховой
Забвение / Zapominanie
Иногда нужно забыть, кто ты, забыть свое имя, часть собственной жизни. Возможно, забыть и не вспоминать до той поры, пока не начнешь скучать по самой себе. Я расскажу тебе, как это происходит.
У первого была дочь. Ей было столько же лет, сколько мне, когда умер мой отец. Второму было столько же лет, сколько моему отцу, когда тот умер. Третьему могло бы быть столько лет, сколько моему отцу, если бы он не умер. Четвертый мог бы быть моим отцом. Они почти ничего обо мне не знали. О себе знали еще меньше. Сперва со мной разговаривали, потом хотели только ко мне прикасаться. Им казалось, что, если не хватает слов, их можно заменить прикосновением. Ты, конечно, понимаешь, что это не так.
Рядом ни с одним из них я не засыпала. Чтобы заснуть рядом с кем-то, надо не бояться утра и — прежде чем погрузиться в сон — радоваться тому, что будет следующая ночь. Утра, их суеты, своего стыда и их лживых обещаний я боялась больше всего. Иногда смотрела, как они спят. Спят и видят сны — несколько минут, несколько часов, несколько раз. В отелях, в той квартире, в моей квартире, в другой квартире. Временами я угадывала их сны. Мне это нравилось. Я хотела их запомнить. И хотела запомнить свои надежды, их обещания, свои стертые колени, их вкус, свою стертую в кровь память. Запомнить наготу и каждый жест, ее прикрывающий. Расплавить и соединить то, что соединить не удавалось, потому что тем временем все сгорало. Потом мне хотелось смыть с себя отпечатки одних рук, чтобы отдаться другим. Из забвения в забвение. Из путешествия в путешествие. Из начала в начало. С каждым из них у меня было только начало. Женщины мечтают возвращаться к началу, но именно возвращаться. С какой-то одной, общей дороги.
На запястье правой руки я ношу дорогие швейцарские часы — подарок того, который всегда заставлял себя ждать. Богатый, но вечно такой занятой, что его нигде не было. Ни со мной, ни с женой, ни на прогулке с детьми, ни даже тогда, когда мне хотелось ему сказать, как я его ненавижу за это ожидание. Он всегда был только с самим собой, даже на недолгих свиданиях с новыми любовницами. Мой отец обожал часы, но во время наших встреч забывал об их существовании.
На пальце левой руки я ношу кольцо с бриллиантом. Весной мне подарил его тот, кто мог стать вечностью. Его не стало прежде, чем наступило лето. Я страстно желала, чтобы он хоть раз согрел этот бриллиант, взяв меня за руку, не опасаясь чужих взглядов. Он был слишком известен, чтобы сделать это прилюдно. Иногда я кончиками пальцев правой руки касалась бриллианта — острые края камня меня царапали. Больно становилось, только когда ранки заживали. Однажды на ярмарке в Казимеже отец купил мне сахарную вату и прозрачное стеклышко в тонкой железной оправе. Когда он сжимал мне руку, я чувствовала, как распухают мои пальцы, камешек расплавляется, и мы с отцом становимся одним целым. Колечко — этот погнутый и позеленевший кусочек памяти, застывшей в стеклянной слезе, лежит в коробке с другими вещами, напоминающими об отце. Когда я закрываю глаза и беру кольцо, мне кажется, что оно все еще согревает меня теплом его руки.
