Джонатан Коу - Случайная женщина
Не стану утомлять вас перечислением тех произведений, которые Мария включила, и тех, что исключила из своего личного канона. Приведу лишь несколько примеров. Почти всю музыку после Баха Мария считала упаднической, а всякий упадок она терпеть не могла. С Бахом же был полный порядок. Особенно она любила сюиты для виолончели и сонаты и партиты для скрипки. Слушая их, можно было следовать за мелодией, не отвлекаясь на иную гармонию, кроме той, что ненавязчиво подразумевалась. Любая вещь Баха всегда производила желаемый эффект. Она также обожала слушать мессы Палестрины. Что она более всего ненавидела в музыке, так это сбои в динамике. Она не выносила внезапных переходов от «рр» к «ff» и обратно. Рояль, надо сказать, ей никогда не нравился, хотя у Бетховена и Дебюсси она находила вещи, которые ее не раздражали. Оркестру она предпочитала камерную музыку. Ей было приятно, когда музыка навевала печаль. Такое случалось, лишь когда она слушала музыку, не претендующую на эмоциональное воздействие. Словом, ее требования были невелики, она хотела всего-навсего ощутить легкое изумление перед лицом недоступной красоты, прелести, пребывшей в далеком будущем или прошлом — неважно где, лишь бы далеко, — и отключиться от всего прочего, уставившись невидящим взглядом на немигающий красный огонек, сиявший, словно крошечный маяк во тьме.
Хотя в Карточном доме насчитывалось восемь комнат, в то время в нем проживало лишь четверо. Пустые комнаты стояли холодными и запертыми. Мария старалась как можно меньше общаться с остальными жиличками, и не потому, что относилась к ним враждебно. Поначалу соседки казались ей вполне симпатичными (Мария плохо разбиралась в людях; по крайней мере, не так, как в них принято разбираться), однако уже тогда она пришла к убеждению, что от людей требуется нечто большее, чем просто симпатичность, иначе зачем проходить через этот занудный ритуал завязывания отношений. А кроме того, со временем соседки стали вызывать у нее чувство недоумения. Откровенно говоря, она находила их поведение странным — по любым параметрам, включая норму.
Звали соседок Антея, Фанни и Уинифред. Антея поначалу произвела впечатление наиболее дружелюбной. Они с Марией порою вместе гуляли по центру города, ходили на лекции или по магазинам, иногда выбирались в кино и даже, случалось, сиживали друг у друга в комнатах, беседуя. Марию общение с Антеей вполне удовлетворяло. Но однажды, зайдя в комнату соседки в ее отсутствие, чтобы вернуть книгу, Мария заметила раскрытую тетрадку на столе. «Ненавижу Марию. Ненавижу Марию. Ненавижу Марию» — и так по три раза в строчке, двадцать строчек на страницу. Всего в тетради насчитывалось сорок восемь листов, и она была почти сплошь исписана. Мария была потрясена. С тех пор она уже не могла беседовать с Антеей, как прежде. А точнее, больше они друг с другом не общались.
Фанни не отличалась ни разговорчивостью, ни дружелюбием, и некоторое время Мария относилась к ней абсолютно нейтрально. Лишь спустя несколько недель, мысленно сопоставив различные обстоятельства, она начала испытывать сомнения. Обстоятельства были следующими. Из комнаты Марии стали пропадать разные мелочи, и, что интересно, наиболее дорогостоящие мелочи. В основном украшения, но иногда книги, а однажды пара туфель. Мария не знала, кого подозревать в этих мелких кражах, ибо что же еще это было, как не кражи. Как-то вечером, когда Мария мылась в ванной, воровка зашла в ее комнату и украла кулончик. К счастью, будучи подарком Ронни, никакой сентиментальной ценностью кулончик не обладал. Мария заметила пропажу, стоило ей вернуться к себе в комнату, и в ту же секунду услыхала, как закрылась дверь в комнату Фанни на противоположной стороне площадки. Мария сочла этот факт любопытным, мягко говоря. Пару дней спустя она мыла поздним вечером посуду на кухне. Часы она перед тем сняла и положила на стол. Через несколько минут вошла Фанни, села молча за стол и принялась читать газету. Когда Мария закончила мыть посуду и подошла к столу забрать часы, их там не оказалось.
— Фанни, — сказала она, — отдай мои часы. Фанни глянула на нее в притворном недоумении:
— Что?
— Мои часы. Ты их украла. Пожалуйста, верни.
— Не понимаю.
— Ты воровка. Воруешь у меня вещи, и уже давно. Я все знаю. (Фанни молчала.) Ты воруешь только у меня или у других девушек тоже?
— Только у тебя, — ответила Фанни.
— Почему? Фанни молчала.
— Отдай мои часы.
Фанни извлекла часы, которые она спрятала в лифчике между грудей, встала и двинулась к Марии. Та попятилась от нее к раковине. Фанни протянула ей часы. Мария взяла их, но в этот момент Фанни ухватила ее за запястье и крепко стиснула. Затем резко наклонилась и укусила Марию в плечо. Мария вскрикнула, а Фанни вышла из кухни, не проронив ни слова. Мария нашла такое поведение удивительным, хотя обычно она терпимо относилась к чужим причудам. После этого инцидента они с Фанни уже не ладили.
— По-моему, они очень симпатичные девушки, — заявила мать Марии, когда однажды в ноябре вся семья приехала навестить ее.
Был пасмурный субботний вечер; мать, отец и Бобби сидели вокруг электрического камина. Чай был сервирован и выпит, на тарелке оставалось немного печенья.
— Мне они не нравятся, — ответила Мария.
— Антея просто великолепна, — заметил отец. — В нее просто нельзя не влюбиться.
— Почему они тебе не нравятся, Мария? — спросила мать.
— Мы не ладим.
— А у Уинифред такое доброе лицо. Она была очень добра к нам, пока мы ждали твоего возвращения. Неужто она плохо к тебе относится, Мария?
Уинифред относилась к Марии исключительно хорошо, что и порождало проблемы. Тем не менее Мария терпела Уинифред — она была, несомненно, лучшей среди худших. Однако необходимо вкратце рассказать об этой девушке.
Уинифред обладала всем тем, чего была лишена Мария, и даже большим: открытостью, веселым нравом, уверенностью в себе и простодушием. Она верила в Божью благодать, святость брака и изначальную доброту каждого человека. Во всех прочих отношениях она была такой же идиоткой. К несчастью, спустя лишь несколько дней после знакомства она возомнила, будто Мария нуждается в помощи, и она, Уинифред, — именно тот человек, кто способен эту помощь оказать. А придя к такому выводу, из кожи вон лезла, чтобы подружиться с Марией. Она начала оказывать ей мелкие услуги, делать приятное, потихоньку творить добрые дела. Например, стучать в дверь Марии в семь часов утра со словами:
— Вставай, Мария! Новый день занялся. — Словно сообщала великую новость. — Я сейчас спущусь вниз, чтобы приготовить тебе чашечку чая.
Наверное, такое можно было стерпеть, не предпочитай Мария иногда поспать подольше, вместо того чтобы вскакивать в семь утра, и не используй Уинифред столь неортодоксальный способ заварки чая. Этот способ заключался в том, что Уинифред бросала в чашку чайный пакетик и заливала его наполовину молоком, а наполовину горячей водой из-ттод крана. Естественно, Мария пыталась запереться изнутри, но ей пришлось отказаться от этих попыток, потому что, когда она однажды заперлась, Уинифред едва не вышибла дверь плечом и кулаками, столь решительно она была настроена побаловать подругу вкусненьким с утра пораньше.
— Ты очень хорошая, Мария, — заявила Уинифред. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Ты думаешь, что мне тяжело каждое утро ухаживать за тобой. Но ты ошибаешься. Лишь творя маленькие добрые дела, я могу стать полезной ближним. Открывай немедленно.
Мария капитулировала раз и навсегда.
Но не только утренняя побудка нарушала покой. Когда Мария выпивала чай (вылить его куда-нибудь не было никакой возможности, поскольку Уинифред стояла над душой, пока чашка не опустошалась), ее нередко тащили вниз на кухню, где уже ждала тарелка горячей овсянки. Каша бугрилась большими серыми склизкими комками. Ею можно было шпатлевать трещины на потолке, но больше она ни на что не годилась.
— Не надо готовить для меня каждое утро, — просила Мария.
— Пустяки, дорогая, сущие пустяки. Если человек не способен радовать людей добрыми делами, то грош ему цена, честно говоря.
Иногда Мария возвращалась из магазина с продуктами, из которых она намеревалась по-быстрому соорудить себе ужин, как только кухня опустеет, и обнаруживала, что еда уже на столе. Ее приготовила Уинифред, и она не станет слушать никаких возражений, и никакие аргументы, даже то, что теперь купленные продукты пропадут, на нее не подействуют. Напротив, Уинифред не отступит ни на шаг, вынуждая Марию проглотить несъедобное месиво, при этом ее овальное личико будет лучиться улыбкой и радостным сознанием собственной доброты.
— Тебе понравилось, Мария? — обычно спрашивала Уинифред, когда Мария заканчивала с ужином.
— Не очень, — отвечала Мария, вываливая половину блюда — и такое бывало — в переполненное мусорное ведро. Она отвечала так не по злобе, просто не любила врать. Она знала, что никакой злости не хватит, чтобы Уинифред свернула с филантропического пути.
