Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева
— …У меня вон двоюродный брат качает пресс и бицепсы. Спрашивается, зачем? Чемпионом по боксу он быть не собирается, в армию его из-за плоскостопия не возьмут, вот он мне и говорит: когда вырастешь, мол, поймешь. А я уже вырос и все понимаю. Чтобы крале своей понравиться, ясен пень, — продолжал Таракан, разбивая пинком подвернувшийся под ногу снежный булыжник.
— Таракан, — спросил Матвей серьезно и при этом совершенно неожиданно для самого себя, — а тебе кто-нибудь в нашем классе глянулся?
— Давай-ка лучше порезче пойдем, — отвечал Таракан сварливо. — Вон народу сколько набежало.
Они и в самом деле вышли на многолюдную оживленную улицу, и здесь было не место для подобных, требующих тайны и отсутствия посторонних ушей разговоров.
Время было уже такое, что к ним запросто могли пристать с расспросами, почему они не в школе. В таких случаях они неизменно отвечали, что у них сегодня намечается экскурсия в Третьяковскую галерею и они идут к месту сбора одноклассников у метро.
Вообще стратегия и тактика побегов была разработана ими уже давно, скрупулезно и досконально — не хуже легенды советского разведчика во вражеском тылу. Самым главным тут, собственно, было оправдать на следующее утро свой вчерашний прогул. Можно было сказать, что вчера был на похоронах. Таракан пару раз так и делал. Это было железное алиби, которое не требовало ни медицинской справки, ни объяснительной записки от родителей. Перед скорбным событием все педагоги молча склоняли голову. Но поскольку Таракан и Матвей сбегали с уроков регулярно, как минимум раз в неделю, все родные и близкие, которых можно было бы похоронить, у Таракана очень быстро закончились. Ну не могут же покойники-родные идти на кладбище нескончаемым косяком.
Матвею-то было проще: он мог запросто объяснить многочисленные пропуски нуждами своей музыкальной школы. На его несуществующие репетиции смотрели сквозь пальцы. Можно было таким образом отбрехаться и, наоборот, от уроков в самой музшколе. Матвей придумывал себе то кроссы по пересеченной местности, то лыжные марафоны, которые он якобы был должен бежать за честь своей основной, общеобразовательной школы. Как слуга двух господ, он был должен рано или поздно попасться, но пока что этого не происходило, и он полностью отдавался сладкому парению лжи, позабыв, что однажды придется больно брякнуться.
В деле же изготовления поддельных записок от родителей Таракан достиг высот невиданных, с одинаковой легкостью воспроизводя на тетрадных листах и мелкий, бисерный почерк собственной хлопотливой мамаши, и стремительный, с резким наклоном вправо почерк Матвеевой матери. Печатей, слава богу, на таких записках никто не требовал.
Единственная опасность таилась в случайных встречах родителей с учителями, в назойливых расспросах матерей, озабоченных успехами сына, в их проклятой манере расспрашивать обо всем подробно, но пока что друзьям все сходило с рук, и регулярные их исчезновения не вызывали у школьных церберов серьезных подозрений.
Внимание завучихи Груши и классной руководительницы Зинаиды Львовны оттягивали на себя отъявленные двоечники и хулиганы вроде Боклина и Безъязычного, и настоящей головною болью для всего педагогического коллектива были их, безъязычненские, выходки и приводы в милицию. Таракан и Матвей живо смекнули, что гораздо удобнее уйти в тихую оппозицию, выгодно выделяясь относительной благонадежностью на фоне разнузданного Боклина и прочей полууголовной шантрапы. Держа кукиш в кармане, они лицемерно соблюдали все правила строгого школьного режима, но зато потаенная их свобода была прочней, а многочисленные прегрешения оставались безнаказанными.
Народу на платформе было немного. Старухи в шерстяных клетчатых шалях сидели на лавках и, уставившись в одну точку, беззвучно шевелили высохшими губами. Мужики в заячьих ушанках, овечьих тулупах волокли набитые неведомой рухлядью заплечные мешки и рюкзаки. Клубящийся пар из ртов, не такой косматый, белый, не такой отчетливый — сегодня тепло. От овечьих шкур (косматые с одной стороны и замшево гладкие с другой) пахнет скверно, душно, тяжело.
Раньше они сбегали с уроков в кино, а в теплое время года и вовсе бродили по улицам, стараясь держаться подальше от школы и дома. Исходили и изъездили таким образом всю Москву — и на Красной площади, и в цирке, и даже на ипподроме побывали. А потом Таракан решил, что не худо было бы сходить в настоящий лес. И они сходили.
Подползла тупорылая, сочно-зеленая электричка и с лязгом раздвинула двери. Вагон, в который они забрались, был практически пустым, и все окна в нем заиндевели, но от деревянных, шоколадного цвета лавок с печками исходило сухое тепло, сидеть на них и ехать было приятно.
Теперь никто уже и не вспомнит, с чего началась их дружба, тем более что Таракан пришел к ним уже после четвертого класса, когда вокруг Матвея уже сформировался тесный круг корешей, с которыми он курил за гаражами и гонял в футбол, до тех пор пока на улице не становилось так темно, что мяча уже не было видно. Наверное, их сплотила одинаковая ненависть к той размеренной, строго регламентированной жизни, которую они поневоле вели, к ненарушимому расписанию школьного дня, похожему на расписание электричек. Как собаки, почуяв друг в друге патологическое неприятие любого распорядка, они совместно стали вырываться из этой жизни всеми дозволенными и недозволенными способами. Как только в классе было отменено ненавистное правило рассадки по принципу «мальчик-девочка», они тут же уселись вместе за партой.
Это только дебилы, подобные Безъязычному, считают, что первая парта в классе — место наиболее опасное. На самом же деле сидеть под носом у учителя — ни с чем не сравнимое преимущество. Периферическое зрение таких забавных млекопитающих, как учителки, устроено так, что они все время зыркают по сторонам и следят за смутным шевелением в самых задних рядах, оставляя авангард и гордость класса за своей спиной безо всякого присмотра. И вот тут-то можно преспокойно затевать на тетрадном развороте игру и в «точки», и в «танчики». Да и мало ли во что еще, да во все, что угодно, можно играть, во все, что обычно изобретается моментально, — в расшифровку слов, к примеру, когда одно слово становится целым рядом слов, ведущих свое происхождение от каждой буквы изначального слова. Еще можно рисовать карикатуры на Люсьену Кирилловну, изображая, как она отбивается граблями от двух строчащих в нее фашистских автоматчиков. Можно просто сочинять двадцатую главу пиратского романа по предложению каждый. Можно было, наконец, опустив под парту круглое карманное зеркальце, разглядывать замшево-нежные ляжки располагающихся сзади одноклассниц. Те самые части, которые, как Матвей с Тараканом знали, у женщин трутся друг о друга при ходьбе. Тот самый неизъяснимо притягательный испод, те самые слегка припухшие внутренние стороны девчоночьих бедер, а если очень повезет, то и смутно белеющую полоску трусов.
И от жалкого этого, впопыхах похищенного впечатления бросало Матвея то в жар, то в холод, и по коже его продирал мороз грехопадения невиданного. Это было предчувствие чего-то неотвратимого, немилосердно на Матвея надвигавшегося, а может быть, и выраставшего из него самого. Таракан же действовал с хладнокровной и поистине хирургической точностью, сохраняя невозмутимое выражение лица и, подлец, не забывая при этом прислушиваться к проникновенному голосу Люсьены Кирилловны, декламировавшей волшебные пушкинские строки. «Я помню чудное мгновение…», да, мгновение действительно было чудным… Ничто так не сплачивает людей, как совместное преступление, как совместное посягательство на недозволенное.
Как только электричка останавливалась, деревянная лавка под задницами пацанов начинала мелко-мелко вибрировать. От пола исходила непрерывными мелкими толчками звуковая волна. Механическое рычание, не менявшее своей высоты и степени интенсивности, пронизало, казалось, все тело насквозь — от задницы до самой макушки. С ушами Матвея — как вот сейчас, в электричке — порой начинали происходить мучительные, необъяснимые чудеса. Он весь превращался в слух и, неустанно вслушиваясь в бесконечную механическую вибрацию, поймав основной ее тон, открывал для себя всё новые ее обертона… К тому, что вдруг начинал слышать Матвей, все музыкальные законы были попросту неприложимы.
Становилось ясно, что эта естественная, нечеловеческая музыка звучала и будет звучать всегда, и то, что ее не было слышно, совсем не означало, что ее не существует. Обратившись к естественным источникам звука, будь то ветер, играющий в ветвях, или дробный перестук колес на железной дороге, или вот эта примитивная механическая вибрация, ты можешь запросто стать причастным и ко всей неохватной и бездонной музыкальной стратосфере.
