Дэвид Николс - Мы
– Прости, прости, дело не в тебе – ты действительно очень мил, – просто я еще не отошла от прежнего. Я немного…
Прошла секунда.
– Я решил, что тебя заинтересовал…
– Джейк? Боже, нет!
– За ужином так казалось.
– Разве? Прости, я хотела поговорить с тобой, но он болтал не останавливаясь и… Джейк? Право, не для меня. Можешь представить, как он летит по воздуху к тебе, словно огромный, выкрашенный хной медведь, вытянув руки. Лично я не вынула бы своих рук из карманов, независимо от того, натянута ли внизу страховочная сетка или нет. – Она налила в высокий стакан красного вина и выпила одним глотком, словно лимонад. – Если бы мне понадобился поглощенный собой эгоист, я бы позвонила своему бывшему. – Она ткнула в меня дрожащим пальцем. – Не позволяй мне звонить моему бывшему.
– Не позволю.
Мы помолчали, она улыбалась. Вместо помады на ее губах появилось темное винное пятно, черная челка прилипла ко лбу. Ее глаза с расширенными зрачками казались необыкновенными. Она одернула платье:
– Здесь жарко или это я так разгорячилась?
– Это ты, – сказал я, прикидывая, что лучше: поцеловать ее или успеть на последний поезд метро.
Перспектива поцелуя вырисовывалась как вполне вероятная, но, с другой стороны, было бы не слишком по-джентльменски воспользоваться ситуацией, вызванной химическими реагентами. А дело обстояло именно так, потому что теперь она вся дрожала.
– Не пойми меня неправильно, Дуглас, – улыбаясь, произнесла она, – но не мог бы ты подойти и просто… обнять меня?
В этот самый момент на кухню закатился огненный волосяной шар, подхватил ее на руки и перебросил через плечо:
– Ты что, прячешься от меня, малышка?
– Пожалуйста, Джейк, опусти меня на пол.
– Убежала с доктором Франкенштейном… – Он нес ее на плече, как скатанный ковер. – Идем, потанцуешь со мной. Прямо сейчас!
– Прекрати, прошу! – Она казалась смущенной, расстроенной, лицо ее раскраснелось.
– Джейк, мне кажется, она хочет…
– Эй, смотри сюда, доктор Франкенштейн. Сможешь повторить? – И с легкостью, достойной восхищения, если бы Конни не возражала, он подбросил ее в воздух так, что она стукнулась головой о люстру, а затем ловко поймал. Черное платье Конни задралось, и она попыталась одной рукой поправить его, приклеив на лицо невеселую улыбку.
– Я сказал, опусти. Ее. На пол!
Я сам не поверил, что это мой голос или моя рука, которая теперь размахивала пластмассовой лопаткой с остатками макаронной запеканки. Джейк взглянул на лопатку, потом на меня, расхохотался, поставил Конни на пол и ловким прыжком покинул кухню.
– Придурок! – прозвучал его прощальный выстрел.
– Надеюсь, кто-нибудь уберет твою страховочную сетку! – прокричала Конни, одергивая подол платья. – Законченный ублюдок.
– Ты в порядке?
– Я? Отлично. Спасибо. – (Я проследил за ее взглядом, который остановился на пластмассовой кухонной принадлежности, так и оставшейся у меня в руке.) – Что ты намеревался с этим делать?
– Если бы он не поставил тебя, я собирался заставить его что-то съесть.
Она рассмеялась, повела плечами и потрогала затылок, словно оценивая причиненный ущерб.
– Чувствую себя ужасно, нужно выйти на воздух.
– Я с тобой.
– По правде говоря… – она дотронулась до моей руки, – не просто на воздух, мне нужно домой.
– Метро уже закрылось.
– Ничего, я пройдусь пешком.
– Где ты живешь?
– В Уайтчепел.
– Уайтчепел? Туда шагать восемь, даже десять миль.
– Все в порядке, я дойду. У меня с собой другие туфли. Со мной все будет отлично, просто… – Она скрестила руки на груди. – Мне нужно пройтись, чтобы все это выветрилось, а если я буду одна, то обязательно во что-нибудь врежусь. Или в кого-нибудь.
– Я пойду с тобой, – предложил я.
Прошла секунда.
– Спасибо, – сказала она. – Мне будет приятно.
– Нужно заглянуть в комнату, попрощаться.
– Нет. – Она взяла меня за руку. – Давай уйдем по-французски.
– Как это?
– Это когда уходишь, не сказав «до свидания».
– Впервые слышу.
Уйти по-французски; ни тебе «спасибо, что пригласили», никаких «я чудесно провел время». Просто уходишь невозмутимо и надменно. Интересно, получится ли у меня?
25. Мистер Джонс
В день отъезда мы проснулись в пять тридцать утра и нежно попрощались с Мистером Джонсом, за которым теперь будут приглядывать наши соседи Стеф и Марк в течение целого месяца, пока будет длиться Большое турне. Нас всегда удивляло, как сильно мы скучаем по Мистеру Джонсу. Даже по собачьим меркам он абсолютный идиот – вечно наталкивается на деревья, падает в канавы, поедает нарциссы. Конни называет это «чувством юмора». Швырнешь Мистеру Джонсу палку, а он, скорее всего, вернется с парой выброшенных трусов. К тому же он мощно газует, устраивая нам настоящие газовые атаки. Но он дурашлеп, верный и ласковый пес, и Конни очень к нему привязана.
– Пока, дружище, мы пришлем тебе открытку, – ворковала она, уткнувшись ему в шею.
– Не думаю, что есть смысл посылать ему открытку, – сказал я. – Он ее сразу слопает.
Конни глубоко вздохнула:
– На самом деле я не собиралась посылать ему открытку.
– Да-да, я догадался.
Мы сознательно делали вид, что не понимаем шутки друг друга, с тех пор как Конни объявила о своем уходе. Ее заявление стало фоном всего, что мы делали, пусть даже и безобидным. Даже прощание с Мистером Джонсом таило вопрос: кому он достанется?
Затем мы разбудили Алби, для которого подъем до восьми утра означал нарушение прав человека, после чего взяли такси до Рединга и втиснулись в поезд до Паддингтона; Алби всю дорогу спал или притворялся, что спит.
Несмотря на все мои благие намерения, мы поругались накануне вечером, на этот раз по поводу акустической гитары, которую Алби захотел таскать с собой по всей Европе – абсурдный и непрактичный поступок, как я думал, выпендреж; ссора сопровождалась обычным топаньем по лестнице, знакомым вздохом Конни и ее знаменитым покачиванием головой.
– Я боюсь, что он собрался петь на улицах, – сказал я.
– Так пусть поет! Есть более страшные вещи, на которые способен семнадцатилетний подросток.
– Это меня тоже беспокоит.
Но, видимо, гитара оказалась такой же необходимой, как паспорт. Не стоит говорить, что именно я пропихивал футляр через турникет на железнодорожном терминале, волок его через контроль, заталкивал в неимоверно тесное багажное отделение вагона, после чего мы заняли наши места и мне пришлось вытирать салфетками горячий кофе, пролившийся на руку. Любое путешествие связано с какой-то особой неаккуратностью. Отправляешься в путь после душа, свеженький и чистенький, в удобной одежде, оживленный и полный надежд, что впереди тебя ждет путешествие в киношном духе; солнце, вспыхивающее на окнах, головы, склоненные на плечи, смех и улыбки под звуки легкого джаза. Но в действительности неряшливость начинается еще до того, как ты успел пройти таможню; засаленный воротничок и манжеты, запах кофе изо рта, струйки пота, сбегающие по спине, тяжеленный багаж, далекие расстояния, перепутанная валюта в кармане, короткие перешептывания, никакого покоя и затишья.
– Итак… прощай, Англия! – произнес я, чтобы заполнить паузу. – Увидимся через месяц!
– Мы еще не уехали, – сказал Алби, впервые обратившись ко мне за двенадцать часов, после чего достал «Никон» и начал делать крупные снимки своей подошвы.
26. Альберт Сэмюель Петерсен
Алби темненький, как его мать; волосы черные, длинные и спутанные, лезут в глаза и царапают роговицу, так что мне постоянно хочется наклониться и убрать их со лба. Глаза карие, большие и влажные – «томные», как принято говорить, – темная кожа вокруг них синюшного оттенка. У него длинный нос, полные темные губы, так что он по всем меркам привлекательный юноша. Одна из подруг Конни сказала, что он похож на кровожадного бандита с картины Караваджо, это сравнение ничего мне не сказало, пока я не справился в Интернете. Совершенно очевидно, что на тощих разбойников с жиденькой растительностью на лице сейчас невероятный спрос, поскольку они так и притягивают девиц, которые заявляют, что с ними можно «поговорить»; я давно уже потерял счет всем этим Ринам, Нинам, Софи и так далее, для которых мрачный характер, безответственность и плохая личная гигиена являются совершенно неотразимыми.
Но он же «клевый», говорят они, он такой глубокий; люди тянутся к нему, и в этом отношении, как и во всех остальных, он сын своей матери. По мнению наставника в колледже, в нем «нет задатков ученого», но «у него чудесный эмоциональный ум». Услышав эту фразу, я заскрипел зубами. «Эмоциональный ум» – идеальный оксиморон![7]
