Дафна Дю Морье - Полет Сокола
— Вы готовы?
Я обернулся. В дверях стояли герр Туртман и его жена во всеоружии теплых пальто, обуви и целого арсенала киноаппаратуры.
— Я к вашим услугам, герр Туртман.
Они намеревались осмотреть герцогский дворец и затем продолжить путь на север. Я помог им погрузить багаж, после чего герр Туртман дал мне деньги на оплату счета. Синьора Лонги пересчитала их, протянула мне сдачу и зевнула. Если бы моя мать не умерла в 1956 году от рака матки, она бы выглядела сейчас, как Роза Лонги. В конце жизни она тоже располнела. Тоже красила волосы. И, то ли из разочарования, то ли из-за болезни, постоянно отчитывала моего отчима Энрико Фаббио таким же скрипучим голосом, каким Роза Лонги отчитывала своего мужа.
— У вас большая конкуренция в Руффано? — спросил я, складывая счет герра Туртмана.
— Отель «Панорама», — пожимая плечами, ответила синьора Лонги. — Три года, как построен. Все самое современное. На другом холме, рядом с пьяцца дель Дука Карло. Где уж нам поддерживать эту развалину? Муж стар. Я устала. Нам не справиться.
Произнеся эту эпитафию, она тяжело опустилась на стул за прилавком. Я вышел и присоединился к Туртманам, которые уже сидели в машине. Еще один кусочек детства списан со счетов. Мы пересекли пьяцца делла Вита и поехали по узкой виа Россини, чтобы поставить машину за герцогским дворцом. Утро развеяло призрачный мир минувшей ночи и вернуло меня к реальности. Между пунктом нашего назначения и собором стояло несколько машин; по улице шли пешеходы, мимо нас в сторону университета проносились мотороллеры.
Из конторки при входе высунулся служитель в форме.
— Желаете гида? — спросил он.
Я покачал головой:
— Я здесь, как дома.
Наши шаги гулко застучали по каменному полу. Я вел моих подопечных по четырехугольному двору — вновь призрак, вновь странник во времени. Здесь я когда-то громко кричал, и раскаты моего голоса неслись под сводами колоннады:
— Альдо! Альдо, подожди меня!
И в ответ мне неслось:
— Иди за мной…
Теперь же я шел вверх по каменной лестнице к верхней галерее, и в каждой нише, под каждым сводом раскинул крылья сокол Мальбранче с буквами «К.М.» — инициалами двух герцогов, Клаудио и Карло. Чета Туртманов, тяжело дыша, следовала за мной. В галерее мы ненадолго задержались, чтобы отдышаться. Там по-прежнему стояла скамья, та самая скамья, на которой с вязанием в руках сидела Марта, пока я носился взад-вперед по галерее, или, если Альдо особенно настойчиво меня подначивал, набравшись храбрости, совершал полный круг, изредка останавливаясь, чтобы через высокие окна посмотреть на раскинувшийся внизу двор.
— Ну? — спросил герр Туртман, пристально глядя на меня.
Я отвел взгляд от галереи, от пустой скамьи и повернул налево в тронный зал. О Господи… этот затхлый, тяжелый запах, вобравший в себя воспоминания о минувших веках, старинных распрях, о давно умерших герцогах и герцогинях, придворных, пажах… Запах сводчатых потолков, желто-коричневых стен, пыльных гобеленов.
Я вошел в знакомую комнату, и мертвые окружили меня. Не только призраки истории, к которым я привык с детства: безумный герцог Клаудио и его брат, возлюбленный Карло, милостивая герцогиня с дамами своей свиты, но и мои собственные мертвые. Отец, показывающий дворец историкам, приехавшим из Рима или Флоренции, Марта, шикающая на меня за то, что я говорю слишком громко и мешаю знаменитым гостям. И Альдо, прежде всего Альдо. На цыпочках, с пальцем приложенным к губам.
— Он ждет!
— Кто?
— Сокол… Ждет, чтобы схватить тебя в когти и унести с собой.
У меня за спиной послышались голоса. Группа молодых людей, конечно студентов, в сопровождении женщины-лектора ввалилась в тронный зал, сразу заполнив его шумом и гамом. Даже Туртманы немного забеспокоились. Кивком головы я предложил им перейти в приемную. Одетый в форму гид, почуяв возможность щедрого вознаграждения, сдержал зевоту и подошел к моим клиентам. Он кое-как говорил по-английски и принял моих немцев за «варваров».
— Заметьте, — сказал он, — потолок очень отличный. Реставрирован Толмео.
Я оставил Туртманов на него и осторожно выскользнул из комнаты. Не задерживаясь в апартаментах герцогини, я направился к комнате херувимов и спальне герцога. Посетителей там не было. В дальнем углу на подоконнике дремал служитель.
Здесь мало что изменилось. Дворцы, в отличие от людей, выдерживают натиск времени. Только картины сменили места: их извлекли из подвалов, где они обрели пристанище на годы войны, и развесили, в чем я нехотя признался себе, более удачно, чем при моем отце. Развесили более правильно — там, где на них играет свет. «Мадонна с младенцем», любимая картина моей матери, уже не висела на стене, а стояла на мольберте, одинокая в своем безмятежном великолепии. Унылые мраморные бюсты, которые когда-то тянулись вдоль стен, исчезли. Теперь ничто не отвлекало внимания от «Мадонны». Служитель открыл глаза. Я подошел к нему.
— Кто здесь главный хранитель? — спросил я.
— У нас нет главного хранителя, — ответил он. — Дворец находится в ведении художественного совета Руффано, то есть герцогские покои, картины, гобелены и верхние помещения. Библиотекой, что на первом этаже, пользуются сотрудники и студенты университета.
— Благодарю вас, — сказал я.
Я отошел прежде, чем он успел обратить мое внимание на танцующих херувимов, которые украшали камин. Было время, когда я каждого из них знал по имени. Я вошел в герцогскую спальню, инстинктивно ища глазами «Искушение Христа», про которое герр Туртман говорил своей фрау. Картина по-прежнему висела на стене. Никакой художественный совет не смог бы установить ее на мольберт.
Несчастный Христос, или несчастный Клаудио, каковым с откровенной прямотой изобразил его художник… В рубашке шафранового цвета стоял он, опершись рукой о бедро и устремив взор в никуда — разве что на крыши своего воображаемого мира, который мог бы принадлежать ему, если бы он поддался на Искушение. Дьявол в обличье друга и советчика нашептывал ему свои речи. Розовеющее за его спиной небо предвещало ликующий рассвет. Руффано спал, готовый встрепенуться, восстать ото сна и исполнить его приказания.
«Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне».
Я совсем забыл, что лицо Христа было мертвенно бледным, а его золотистые волосы, обрамлявшие лицо, походили на тернии.
У меня за спиной послышались голоса. Туртманы и их лишенный дара убеждения гид, студенты и женщина-лектор настигли меня. Я незаметно вышел в приемную, так как понимал, что преследующие меня болтуны не только застрянут перед картиной, от которой я отошел, но и пройдут направо осмотреть кабинет герцога и часовню. Сунув в руку гида несколько сотен лир, Туртманы, возможно, даже получат разрешение осмотреть винтовую лестницу, ведущую в башню.
Потайной ход из приемной вел во вторую башню. К ней поднималась такая же винтовая лестница, но во времена моего отца она считалась очень ненадежной.
Туристов, которые не боялись растянуть мышцы и не страшились головокружения, проводили в правую башню через гардеробную герцога.
Я подошел к стене и приподнял край гобелена, скрывавшего дверь. Вход был на месте, и из замка торчал ключ. Я повернул его, и дверь отворилась. Передо мной была лестница, которая, кружась, поднималась к башне, подо мной спуск — более трехсот сбегавших в пропасть ступеней. Кто и когда в последний раз поднимался по этой лестнице, подумал я. Испещренная дохлыми мухами паутина затягивала маленькое окно в свинцовом переплете. Давний страх и еще более давнее очарование охватили меня. Готовясь к подъему, я положил ладонь на холодную каменную ступеньку.
— Кто там? По этой лестнице нельзя подниматься!
Я оглянулся через плечо. Служитель, которого я оставил спящим в комнате херувимов, пристально смотрел на меня, подозрительно прищурив маленькие глазки-бусинки.
— Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали? — спросил он.
Мне стало неловко, я чувствовал себя так же, как когда-то в детстве. За такие проступки отец отправлял меня спать без ужина, и если Марте не удавалось украдкой что-нибудь принести в спальню, приходилось засыпать на голодный желудок.
— Извините, — сказал я. — Я случайно заглянул за гобелен и увидел дверь.
Он пропустил меня обратно в комнату. Затем закрыл дверь, повернул ключ в замке и поправил гобелен. Я дал ему пятьсот лир. Смягчившись, он показал на соседнюю комнату.
— Папская комната. За стеной бюсты двадцати пап. Все очень интересные.
Я поблагодарил его и вышел, бросая беглые взгляды на керамику и каменные барельефы. В этих комнатах было четкое эхо, и в них хорошо было прятаться. Я спустился по парадной лестнице, прошел через двор, затем по коридору и вышел на улицу. Закурил сигарету, прислонился к колонне собора и стал ждать своих клиентов. Ко мне подошел продавец почтовых открыток со своим товаром, я отмахнулся от него.
