Константин Сергиенко - Самый счастливый день
В понедельник на моём столе лежала пачка тетрадей с домашними сочинениями. Несколько человек не сдали. Проханов буркнул: «Нечего писать». Валет не явился на урок. Сёстры Орловские сослались на болезнь, а Коврайский вложил в тетрадь листки со своими стихами: «Просьба прочитать, и это будет счастливый день в жизни одного человека». Просьбу Коврайского я выполнить не сумел, потому что стихи в отличие от обычных записей были написаны совершенно невозможным почерком, полным завитушек и неведомых знаков. Впоследствии он уверял, что это «новое веяние в стихосложении», что должно быть «немножко непонятно, а то неинтересно».
Толя Маслов сухо описал случай, когда он перевёл немощную старушку через улицу, помог ей подняться на пятый этаж и вынес ведро с мусором. «Это был настолько счастливый день, — заканчивал он, — что с тех пор я долго стою на перекрёстках, поджидая других старушек, но они не идут, и жизнь моя оттого бедна и убога». Маслов писал легко, грамотно, с холодным юмором. Я поставил ему пятёрку.
В сочинении Наташи Гончаровой сквозила ирония и любование своим остроумием. «Мой самый счастливый день давно миновал. Он имел место в девятнадцатом веке, когда в другом обличье, но с тем же именем я танцевала на балу с Пушкиным. А если серьёзно, то я уверена, что на свете счастья нет, а есть покой и воля…»
Стана Феодориди была искренна и проста. Она описала ненастный осенний день, когда в ливнях дождя перед ней появился белый голубь и, отметая крыльями водяные струи, облетел её, а потом сел на плечо. «Я почувствовала самое настоящее счастье, не знаю почему. И вообще считаю, что счастье может быть беспричинным, как явленье природы».
Большинство сочинений были совершенно безлики. Ученики кое-как отписались, как правило, с огромным количеством ошибок, неохотой и откровенной скукой. Серёжа Камсков был краток и честен: «Николай Николаевич, я мог бы сочинить целый рассказ, но не хочется врать. У меня есть мечта о счастливом дне, это правда, и я знаю, каким он должен быть. В сравнении с этим желанием все остальные “заячьи радости” для меня не существуют. Спросите меня через год, и я отвечу, удостоился ли я этого счастливого дня».
А теперь главное. Её сочиненье. Если это можно назвать сочиненьем. Приведу его целиком:
«Вы знаете, в чём моё счастье, и знаете мой счастливый день. Всё лето ждала, всё лето искала неопалимый кустик, но не нашла. Сердце замирало от страха, вдруг не появитесь, исчезнете навсегда. Но Бог миловал и не спрятал вас от меня. Какое ещё нужно счастье, если в день своего рожденья, в день Купины вы открыли дверь класса, поздоровались и посмотрели мне прямо в глаза. Я знаю, зачем вы придумали эту тему. И вы не ошиблись. Я уверяю вас снова, что это самый счастливый день в моей грустной и, вероятно, ненужной вам жизни.
Ваша Л. А.».На обложке тетради я прочитал её полное имя. В большой комнате нашёл старый справочник. Купина Неопалимая, праздник иконы Богоматери. Тридцатого по старому, семнадцатого сентября по новому стилю. День моего рожденья. Лето два раза написано через ять. Бог с большой буквы.
Что это значит? Откуда известно число? И такая серьёзность тона. Странное, необычное имя — Леста Арсеньева…
Не спится. Ворочаюсь с боку на бок. Всё это было давно, так давно. И, казалось, задёрнуто пеленою времени, но вот вспыхнуло вновь, вернулось и тревожит, не даёт ни сна, ни покоя. Сегодня делал замеры и всё искал, искал. Кто послал это письмо? Верней, не письмо, а знак. В конверт была вложена именно та страница, которая когда-то поставила меня в тупик, поразила.
Не сплю. Егорыч посапывает мирно у печки. Да, тот самый Егорыч, школьный сторож, чудак, фантазёр, каморка которого ютилась под лестницей главного входа. В каморке стоял густой запах красок и сияла мощная лампа, освещая начатые и завершённые полотна, столь знакомые с первого взгляда. «Мишки и лесу», «Бурлаки», «Боярыня Морозова» и даже «Последний день Помпеи». «Художник обязан копировать мастеров, — солидно вещал Егорыч. — Только добившись уменья, можно идти дальше». Он был жаден до всяких альбомов и репродукций. Когда же увидел Босха, пришёл в неописуемое волненье…
Кажется, затихает дождь. Мокрый ветер шарит за стенами. Чернота. Заснуть не могу. Поднимаюсь тихонько, выхожу на крыльцо. Дождика нет, волнуется шумно рябина. Какой-то мглистый коричневый свет прорезается на горизонте. Всё ярче, и вот уже красноватый. Что-то горит? Я натянул плащ, резиновые сапоги и двинулся потихоньку на свет.
Чем дальше я шёл, тем больше не узнавал город. Какие-то странные контуры, блуждающие огоньки. А горизонт разгорался всё жарче, взлетали снопы искр, клубились дымы. Без сомнения, что-то горит. Но куда я иду? Где Пионерская, где «Победа»? Или я отвернул в сторону? Хотя горело, как мне казалось, над Барским садом, а, стало быть, над Провалом. Провал. Страшновато, конечно, идти к нему ночью. Но что там могло гореть? Я знал, что рядом с Провалом есть небольшая будка и шахта с подъёмником, вырытая для замеров на глубине. Будка, загорись она вдруг, не могла вскинуть такого пламени. Может быть, рядом хранились горючие материалы? Сомнительно. Или Провал выкинул новый фокус? В прошлом году туда внезапно укатил и канул навсегда пустой грузовик, оставленный шофёром в ста метрах. Два раза над Провалом восходило фиолетовое свечение и несколько раз слышались глухие утробные звуки. За последние десять лет таких «фокусов» было зафиксировано восемь. Неужели мне придётся увидеть девятый?
На мгновенье я остановился в раздумье. Может, вернуться и разбудить Егорыча? Разумно. Но вся беда в том, что, кажется, я заплутал. Против меня разгоралось пламя, сзади и по бокам чернота. Хорошо ещё, что под ногами твердь, то ли асфальт бывшей улицы, то ли вновь проложенная бетонка.
Внезапно за спиной раздался бешеный топот. Я отшатнулся в темь деревьев. Мимо, переговариваясь, пронеслись два всадника. Этого ещё не хватало! Сейчас начнётся пожарная паника, понаедут солдаты, и меня непременно найдут. Пока я раздумывал, что предпринять, всадники промчались обратно, но уже с поднятыми над головой факелами. Это феерическое карнавальное действо настолько заворожило меня, что я не мог двинуться с места, и жёлтые всплески огня выхватили мою фигуру из темноты.
— Вот он! — крикнул один, и кони, всхрапнув, повернули обратно.
Ещё через мгновенье всадники окружили меня. Их было уже четверо. Двое спешились и грубо схватили за руки. От них веяло жаром и конским потом.
— Попался?! — сказали они.
Одежда на них была странной. Что-то вроде защитных костюмов с кожаными накладками и металлическими бляхами, на головах плоские каски, а за поясом у одного здоровенный нож. Кони похрапывали.
— Давно тебя ищем, — сказал тот, что с ножом.
Что за странный патруль?
— У вас горит, — произнёс я как можно спокойней.
— Ты и поджёг, — произнёс солдат на коне.
— Я увидел пламя и пошёл на него, — сказал я.
— А где ты прятался?
— Это неважно. Я хотел сделать свою работу.
— Какую работу?
— Это не ваше дело. Отведите меня к капитану.
— К нему, к нему, — заверил всадник. — Хоть надо тебя на месте…
— Что такое? — попробовал я возмутиться. — Что за слова?
— Не разговаривай с ним, — сказал другой, — ведём к капитану.
— Влезай! — приказал тот.
Меня втащили на грузного горячего коня, и я оказался прижатым к его холке. Сзади посапывал всадник. От него пахло кожей, чесноком и, кажется, перегаром.
— Что там у вас горит? — я снова попытался вступить в разговор.
— Молчи! — он ткнул меня в спину.
— Сейчас сам увидишь, — ответил другой. — А может, придётся погреться. Это как капитан решит.
Мы ехали молча, но отворачивали в сторону от пожара. В груди поднималось острое беспокойство. Что за люди? Почему говорят так странно? Да и солдаты ли они? Уж не банда ли мародёров? В былые времена они делали набеги на оставленный город. Но сейчас здесь нечего брать. Однако, этот внезапный пожар… Нет, что происходит?
— Я буду жаловаться, — сказал я.
— Жалуйся, — буркнул всадник.
— В Москве.
— Где? — спросил он и расхохотался. — Ты сумасшедший. Слышь, ребята, он хочет жаловаться!
Те тоже захохотали.
Кони остановились. Меня грубо столкнули на землю. Освещённый отблеском дальнего зарева, передо мной высился особняк со стрельчатыми окнами и башенками по углам. В окнах мелькали зловещие красные искры.
— Иди, — сказал всадник.
Скрипел под ногами гравий. Совсем незнакомое место. Аккуратно подрезанные кусты, ровная дорожка, ведущая к широким ступеням.
Тёмными коридорами мимо каких-то зеркал и смутно белеющих статуи меня провели в комнату. Высокий потолок, светлые стены, на них тарелочки и картины. В кресле с высокой спинкой сидел человек, завёрнутый в плащ. Всего одна свеча в тяжёлом подсвечнике давала неясный свет. Лицо человека различить было трудно, я только заметил, что на голове у него было что-то вроде войлочной шляпы.
