Константин Сергиенко - Самый счастливый день
— В Москве у нас осталась небольшая копия с его «Блудного сына», — говорила Вера Петровна, — причём восемнадцатого века, ценная вещь. Эти копии тоже неплохи, — она показала на стену. — Вот это Кальф, а это Остаде. Но они совсем недавние, поэтому рискнула привезти их сюда. Вообще в Москве у нас много картин. Родственники хранят.
Я поинтересовался, каким образом удалось получить в Бобрах такую большую квартиру.
— А очень просто, — засмеялась Вера Петровна, — разрешили поменять московскую. И заверяю вас, та была не хуже. Теперь, похоже, придётся затевать обратный процесс. Хотя кто его знает, — она вновь затянулась, — пустят ли снова в Москву.
— Будем надеяться, — почтительно заметил я.
— Будем, — задумчиво проговорила Вера Петровна. — Пора выздоравливать.
— Кому? — не понял я.
— Нам всем, — коротко ответила она. — А к Босху вы присмотритесь. Возьмите лучше вот этот альбом. Английским владеете? А тот на французском, да и печать похуже. Кстати, как ваши уроки? Гладышев там преподавал и не мог нахвалиться на какой-то класс, я уж не помню.
— А почему он так внезапно уехал? — поинтересовался я.
— Личная история. Сбежал от жены, а она его назад позвала. Толком не знаю. И вам замечу, Коля, тут со всеми что-то случается. Полюс эмоций, так сказать. В Бобрах! Можете себе представить?
— Представить трудно.
— Но имейте в виду, имейте в виду, дорогой коллега!
Не прошло и недели, как мне пришлось вспомнить эти слова.
Аккуратно отпечатанный план первой четверти требовал «домашнего сочинения на вольную тему». При этом «вольные темы» были перечислены с железной непререкаемостью. Среди образов героев, отношения к подвигам и выбора будущих профессий проскользнула всё же одна, на которой остановился взгляд. Называлась она «Самый счастливый день в моей жизни». Простодушно, наивно, но и занятно одновременно. Я тут же попытался вспомнить свой «самый счастливый день», но пришёл к выводу, что если они и бывали, то ощущение счастья не склонно оседать в сознании, а потому спустя некоторое время отличить счастливый день от просто хорошего нелегко.
В классе задание встретили лёгким смешком. Маслов взглянул на Гончарову и сделал небрежный жест. Та отвернулась и склонила голову к оживлённо шептавшей Стане Феодориди. Проханов подрёмывал, Куранов воинственно смотрел по сторонам. У Орлова почему-то покраснели его невиданные уши. Коврайский, разумеется, ни на мгновенье не отвлёкся от сочиненья стихов, а Камсков задумчиво глядел на приникший к окну тополь, на ветке которого качалась большая чёрная птица. В тёмных глазах Веры Фридман, смотревшей прямо на меня, скользнула туманная печаль. Вот и всё, что я помню об этом моменте…
Домой я вернулся поздно. Котик Давыдов завлёк меня в «метро». Было такое приметное место в Бобрах, и размещалось оно под так называемым «коммерческим» магазином. То ли бывшее бомбоубежище, то ли ненужный склад, «метро» дарило посетителям радость общения с помощью бочкового пива.
Пиво привозили нечасто, но если уж привозили, то торговали чуть ли не до утра. В сизом табачном дыму скапливалось невиданное количество народа. Инвалиды на деревянных култышках, бледнолицые рабочие химзавода, электрики с Потёмкина, бойкие ремесленники из местного училища. Все гомонили, курили, плевались, ссорились и мирились, сновали по подвалу словно сомнамбулы, а некоторые оседали у стен, отягчённые поглощённым пивом.
Котик принадлежал к «аристократам». Не успел он протиснуться к прилавку, как запаренная продавщица расплылась в улыбке.
— Константин Витальич! Милости просим! Кабинет свободный.
Мы оказались в грязной полутёмной комнатке с табуретами и залитым пивом столом. Продавщица тотчас грохнула перед нами тяжёлые вспененные кружки.
— Директор только ушли. Как вы удачно, Константин Витальич! Что-то забыли нас!
— Работаем, Зоечка, учим, — важно ответил Котик. — Как пиво сегодня?
— Упатовское, как всегда. Но неплохое. Добавочки не желаете?
Котик вопросительно посмотрел на меня и, заметив моё замешательство, ответил:
— Потом, Зоёк, позже.
— Ну, отдыхайте, — продавщица исчезла.
— Добавочка это портвейн или водка, — пояснил Котик, — здесь принято добавлять.
— Я вижу, тебя уважают, — заметил я.
— На обаянии! — Котик поднял палец. — Положим, ты думаешь, что я эту Саскию щиплю за бока или жму по углам? Ничего подобного. На обаянии! Это мой принцип. Главное для женщин внимание, расположенье. И они тебе всё отдадут. Когда я учился, у нас была мегера по диамату. Синий чулок, Салтычиха! Ты видел Химозу? Близко к тому. Так вот, ей сдавали по нескольку раз, никто с первого раза. Кроме меня. А почему? Да я её не боялся! Я её обожал. Как женщину. И давал ей это понять. Входишь смелой походкой, принимаешь таинственный вид. Садишься напротив и смотришь прямо в глаза. Смотришь и внутренне говоришь: «Анастасия Иванна, какой там диамат, боже мой! Провались он пропадом! Вот вы в своём нелепом пиджаке, с каким-то кукишем на затылке. Вам за сорок, и, кажется, никто не обращает на вас вниманья. Кроме меня! Я распознал в вас чуткую женскую душу. Я ваш поклонник, ей-богу! Мне совершенно неважно, какую я получу отметку. Главное, поглядеть на вас. Главное, быть рядом. Анастасия Иванна!» И что же ты думаешь? Эта мымра теряется. Начинает краснеть. Внутренне, конечно. Совершенно не слушает, что я мелю вслух, а это, поверь, не имеет никакого отношенья к вопросу, потом хватает зачётку и ставит ну если не «отлично», то «хорошо». Да ещё счастлива! И туман в голове. Правда, из-за меня другие страдали, не скрою. После меня всех валит, как домино. С неистовой злобой…
Котик с наслаждением говорил и с наслаждением потягивал пиво.
— А эта, хозяйка твоя, — он интимно понизил голос, — Сабурова Вера… Очень и очень ещё ничего. Ты как, нашёл с ней общий язык?
Я ответил, что отношенья у нас хорошие, тёплые, и даже принялся толковать про Босха. Котик махнул рукой.
— Да глупость всё это! Какие альбомы, какие художники. Ты не тяни, не затягивай только. Упустишь момент, и крышка. Говорю тебе, это женщина ничего. Тут на неё покушались. А один так просто сбежал. Любовь без ответа. Кстати говоря, твой предшественник, литератор.
— Гладышев?
— Тоже момент упустил. Ходил всё, канючил. Ну и надоел со своей любовью.
— Так он ведь женат.
— Ты меня поражаешь. Какое это имеет значение? Ты ещё не женился? И молодец. А я, например, развёлся. Эх, меня бы на улицу Кирова! Увы, имею жилплощадь. Так что давай, не тяни.
Я ответил, что не имею на Веру Петровну видов подобного рода. Котик оживился.
— Тогда помоги, старина. Не знаю, как к ней подкатиться. В гости ходить неудобно, и не зовут. А время не терпит. Скоро мужа освободят, недолго осталось. Я вот что, в гости к тебе зайду, а там разберёмся.
Котик начал мне порядочно надоедать.
— Зоечка!
Продавщица сунула голову в дверь. Оттуда пахнуло дымом и гомоном многолюдной толпы.
— Нам бы шампанского, а?
— Шампанского? Ну уж гуляете, Константин Витальич. — Она исчезла.
Котик вылил в себя остатки пива.
— Мы же аристократы, а, старина? Иной раз нужно и показать. Я как скажу шампанского, она просто млеет. Для меня тут всегда наготове. Хлопнем сейчас по бокалу! Жалко, не день рожденья…
— Как у кого, — сказал я внезапно. — У меня как раз день рожденья…
Сначала он не поверил, но тут же пришёл в восторг. И у меня действительно был день рожденья. Котик хлопал себя по лбу и радостно восклицал:
— А я-то думаю, дай приглашу! Хлопнем со стариком по бокалу! Что ж ты скрывал? И профком прозевал. У нас вообще-то всегда поздравляют, хлопают по бокалу. Новенький ты ещё, не знали.
Ещё через полчаса захмелевший Котик вещал:
— Ты видел, какая у меня интуиция? Я сразу понял, что у тебя день рожденья. Дай, думаю, хлопнем. Слушай, пойдём к тебе на квартиру. Пару шампанского, Верочку угостим. Всё-таки день рожденья. Да она будет рада! Ты просто ещё не понял, как нужно на обаянье…
Ночью я долго не мог заснуть. Двадцать три года. Всё-таки возраст. Что-то ждёт меня впереди? До института я жил в хрустальной оранжерее. Родители, идеалы, чудесные книги, друзья. В институте оранжерея начала разваливаться. Исчезнувший невесть куда любимый профессор, зловещие чёрные заголовки газет, похороны Вождя со страшными сценами, когда я чудом уцелел, едва не задавленный в Козицком переулке…
Уже в уходящем сознании мелькнуло ясно чистое лицо, и в сердце кольнула блаженная игла.
В понедельник на моём столе лежала пачка тетрадей с домашними сочинениями. Несколько человек не сдали. Проханов буркнул: «Нечего писать». Валет не явился на урок. Сёстры Орловские сослались на болезнь, а Коврайский вложил в тетрадь листки со своими стихами: «Просьба прочитать, и это будет счастливый день в жизни одного человека». Просьбу Коврайского я выполнить не сумел, потому что стихи в отличие от обычных записей были написаны совершенно невозможным почерком, полным завитушек и неведомых знаков. Впоследствии он уверял, что это «новое веяние в стихосложении», что должно быть «немножко непонятно, а то неинтересно».
